Без любви, или Лифт в Преисподнюю

Отчего-то вдруг вспомнилось, как по молодости однажды поехал с дядей на охоту. Завалили кабанчика. Пока повар свежует тушу, сами парятся в баньке. И дядя вспоминает, побивая себя берёзовым веником по бокам, как по молодости своей отправился со своим уже покойным дядей на охоту. Сидят у костра, байки травят. Дядя дяде и говорит: схожу-ка, дескать, до ветру. Отошёл в лесок. Присел за кусток. Спустил штаны и кряхтит. Тужится, а не может – травинка щекочет по голой заднице и отвлекает. Никак не сосредоточиться на большом деле. Махнул наотмашь рукой раз, другой, третий – ещё хуже: травинка не просто щекочет, а сучком упирается да холодит. Оглядывается в раздражении… А там, в свете звёзд и полной луны, морда – медвежья. Косматая! Носом мокрым нюхает зверина и поддевает уже под голый зад…

Штаны в руки – и нужда не нужда. Полетел не хуже, наверное, летающего мальчика – и облегчиться от грехов, что гнетут да давят изнутри, даже не подумал.

Медведь – в противоположную сторону, в чащу леса.

Запрокинул голову назад Аркадий Наумыч и засмеялся… И похолодел враз. Как будто, отступая ещё на шаг назад, зацепился мошной за сук какой нечаянный, и ширинка поглотила набрякший от натуги кончик. Вдруг в штанинах стало тепло… и – о, ужас! – мокро. Он суетливо хватался пальцами за ширинку, пытаясь выудить оттуда… выпростаться… но толку было чуть. Э-эх, чёрт… поздно.

– Так-так! – услышал он за спиной и вздрогнул.

Его кто-то осязаемо потянул, схватив за пояс сзади, и дёрнул, осадив. До него наконец дошло-таки, что за казус нелепый приключился.

Развернулся и утратил дар речи, только глазами моргает от изумления. Что-то внутри булькает, не выходя за пределы побелевших немых губ. Глаза из орбит едва не вылезают. В зобу перехватило, и дыхание спёрло.

– Так-так, – слышит он. – В парке, значит? В общественном месте. В пьяном виде. Да туалет! Другого места, что ль, не нашлось?! – говорит милицейский сержант, скалясь ему прямо в лицо. – Ещё и с зонтиком подмышкой. А пальто?

Из-за спины сержанта другой сержант выходит и, сорвав с головы Аркадия Наумыча шляпу, запускает в полёт по ветру.

– А шляпа где?

За неимением слов, Аркадий Наумыч вцепляется пальцами сержанту в горло – и трясёт, а сам прижимает подмышкой зонт.

– Ты что, урод, позволяешь себе?! – Открылись тут голосовые связки, и командный голос прорезался. – Я – генерал!!! Да я тебя…

– А я генералиссимус, – хохотнул, не теряя равновесия, сержант и двинул кулаком в живот.

Зонт выпал.

Аркадий Наумыч замахнулся, выцеливая… Кулак, однако ж, рассёк пустоту. Он будто провалился. В глазах потемнело, и острая боль в правом боку согнула его в три погибели. Тут же будто разряд молнии ударил его по затылку и пробежал по хребту, до копчика, пронзив до самых пят. Его уронили наземь – лицом в склизкую грязь лысеющего газона. Мелькнула запоздалая мысль: левша, блин, подвернулся под руку некстати.

– Сейчас мы из тебя маршала фаршированного будем делать! – услышал, уже корчась на сырой земле от судороги, когда его дружно отхаживали дубинками по почкам и пинали для пущего порядку коваными ботинками два бравых сержанта.

Боль из него вышибли, и только звёзды яркими вспышками озаряли мрак затухающего сознания.

Рассвет в то утро в парке для него так и не наступил.

Σύμβαση Уговор

О чём молчит душа порою,

И где грехов её тайник?

А может, с мачехой-судьбою

Опять столкнулась напрямик…

А. Милова

Очнулся Аркадий Наумыч – точно из могилы встал. Отчего-то гладко выбрит, острижен налысо. Из носа трубка торчит. В руку воткнута игла. Капельница у койки. Весь опутан полупрозрачными шлангами. Ничего не понимает. Память как тот ослепительно белый потолок, что навис над головой.

Из тумана выплывает знакомое лицо. Сан Саныч, присев на табурет, терпеливо и печально глядит ему в самые глаза, будто верный пёс.

– Ну, слава богу, – слышит Аркадий Наумыч, словно бы издалека. Оглядывается Сан Саныч и шепчет кому-то: – Оклемались… наш генерал…

– Потопчем ещё, стало быть, нашу грешную землю, – слышит и узнаёт родной голос и, переведя вдаль мутный взгляд, в ореоле тумана различает искажённое состраданием лицо дяди, что с сочувствием глядит на него свысока. – Будь уверен! И крепись.

Сан Саныч постукивает подушечками пальцев левой руки по подушечкам пальцев правой, и говорит между тем:

– Уж и не чаял. Теперь всё будет хорошо. Софья Андревна, умница, на ноги всех подняла…

Вспомнил!!!

Аркадий Наумыч едва-едва шевелит пересохшими губами, силясь вымолвить.

– Ле-ле-левша… – только и выдохнул.

Сан Саныч понимающе кивает головой.

– Извините, мой генерал, привычка, – и прячет руки за спину.

Аркадий Наумыч пытается рассердиться оттого, что они не понимают, что высловить он силится. Он хотел сказать им очень важное, да мысли спутались, язык не слушается….