Без любви, или Лифт в Преисподнюю

Мглу неба окрасили в розовые тона ночные огни большого города, и сквозь разрывы туч проглядывали одинокие звёзды. Налетел резкий ветерок, и стало совсем свежо. Генерала передёрнуло: изнутри пробрало холодом. Зябко. Не за горами, по всему видать, морозные утренники, украшающие инеем жухнущую прямо на глазах траву да ветви дерев, ещё не успевших разоблачиться. Совсем скоро скинут с себя наряды поры ласковой и тёплой, и будут стоять убогими, корявыми и бесконечно сиротливыми.

То ли холод камня передался его нутру, то ли свежесть осеннего ветерка пробрала до мозга костей, – внезапно он ощутил настоятельные позывы нужды более острой и безотлагательной, нежели дымок сигареты. Не успел осознать, как вдруг приспичило, да так, что терпеть стало невмоготу. Он посмотрел на недокуренную сигарету и, не найдя пепельницы в поле видимости, без сожаления отщёлкнул от себя бычок. Очертив красную, огненную дугу, окурок приземлился далеко, озарив обиженной искрой мостовую при театральном разъезде.

Аркадий Наумыч торопливо подступил к парадной двери театра и дёрнул на себя за массивную резную бронзовую ручку, похожую скорее на перила.

Холод металла отозвался нестерпимым мучением внизу живота, и он запрыгал на месте. Вспомнил с завистью вдруг про мальчика, который умел взлетать и парить в воздухе, когда б его избавили от грехов, притягивающих долу. И даже ухмыльнулся с ехидством про себя: кто бы его сейчас взял да и облегчил от настоятельных прегрешений и острых излишеств?!

В нетерпении, переминаясь с ноги на ногу, он барабанил в дверь и дёргал на себя ручку до тех пор, пока не отворили.

– Чего тебе? – проворчал ночной швейцар в унисон скрипу дверных петель и уставился на непрошеного гостя, что, в шляпе, с зонтом и без пальто, отчего-то подпрыгивал перед ним на месте.

– Мне бы зайти…

– В ночной клуб только для членов, и с той стороны. А буфет уже закрыт.

– Вы что – не узнаёте? – возвысил голос генерал, краснея от натуги. – Я только что оттуда. Из театра.

– Поздно. Спектакль давно закончился.

– Знаю. Но мне бы вернуться обратно – в уборную…

– Мы не общественный вам туалет, – не без вызова отрезал швейцар и захлопнул пред изумлёнными глазами массивную дверь.

– Да я генерал! – воскликнул Аркадий Наумыч, возмущённый неслыханной дерзостью, и с досады пнул ногой дубовую дверь.

Дверь в то же мгновение отворилась. Швейцар смерил его недоверчивым взглядом своих покрасневших глаз навыкате – от тульи шляпы и до мысиков туфель – и спросил:

– А где лампасы?

Аркадий Наумыч забыл и прыгать тут, озадачился едва, с недоумением разглядывая бока брюк своего выходного светского костюма.

Швейцар тоже уставился на свои брюки с широкой продольной полосой по бокам. И покачал головой, разведя руки в стороны, – на лице отпечаталась саркастическим оскалом ухмылка.

– Да что вы мне голову морочите? – вышел из оцепенения генерал и шагнул было через порог.

Швейцар толкнул его в грудь рукой и с силой захлопнул перед самым носом дверь. И был таков.

Аркадий Наумыч растерзал бы швейцара, даром что у того тоже сродственные лампасы на штанах. И убил бы, долго не раздумывая, – прямо из пистолета изрешетил бы. Да вот дверь не отзывалась на удары кулаком, а терпеть ему – уже невмоготу, и он, пнув напоследок дверь ещё разок, вприпрыжку, чтоб ненароком не обмочиться, поскакал через ступеньку вниз, потом рысцой побежал по дорожке за угол.

Там рос могучий дуб, один единственный на всю округу, и под покровом паветви зеленел лысеющий газон.

Аркадий Наумыч пристроился к огромному корявому стволу в два обхвата. В тени дуба рассвет от уличных фонарей не вполне занялся, а тот фонарь, что за углом скрывался, вдруг потух – и едва не кромешная ночь покрыла сквер. Чертыхнувшись, с мучительным усилием удерживая изнутри себя напор, генерал на ощупь расстегнул непослушную молнию и кое-как направил шипящую струю на корни дерева, чуть замочив пенистыми брызгами мысики туфель.

– Ф-фух! – выдохнул он, чувствуя не столько даже облегчение, сколько истинное наслаждение.

Где-то вверху будто окно зажглось – то выглянула из-за туч полная луна, уронив толику рассеянного света. Заблестела искорками трава.

Он отнял руку от ребристого ствола, о который опирался, чтобы не упасть от слабости, внезапно охватившей всё его существо, выпрямился и отступил на шаг, опасаясь, как бы брызги не испортили отутюженной глади брюк выходного костюма.

Зонт подмышкой стеснял движения, придавливая к рёбрам кобуру, с пистолетом в ней. Запрокинул голову вверх и долго испражнялся от обременения, которое вдруг едва не довело его до полного безумия. Над головой раскинулись корявые ветви могучего дуба, готовые вскоре избавиться от пожухлой листвы. Жизнь в этот миг показалась ему прекрасной, как никогда прежде. Как мало надо человеку для счастья!