Без поцелуя на прощание

Николь высовывает голову за дверь и улыбается. Я уже готова взорваться нотациями в адрес Марка, как следом за ней появляется голова моей свекрови. У меня в животе собирается стайка из миллиона крошечных бабочек. Должно быть, дети тоже внутри, думаю я, воодушевленная счастьем. Порхание усиливается, и мои нежные бабочки становятся больше похожи на голодного пеликана, пытающегося протаранить стенки моего живота. Что, если они меня не вспомнят? Что, если полюбили Николь сильнее? Мне вообще не стоило уезжать. Мне становится плохо, когда я продолжаю мучить себя сожалениями о том, что я такая плохая мать.

Марк слезает с водительского сиденья и обходит машину, чтобы открыть мне дверь. Яростная декабрьская стужа вступает в схватку с уютным теплом внутри машины. Он протягивает мне руку.

– Готова? – тихонько спрашивает он, и я чувствую его энтузиазм.

Я киваю, но моя искривленная физиономия протестует. Я совершенно не готова. Я не могу дождаться, чтобы обнять своих детей, но сделать это, не войдя внутрь, я не смогу, а я совсем-совсем не хочу входить в дом. Это не затрагивает струны моей души – они слиплись словно переваренные спагетти.

– Пойдем. Тебя никто не укусит, обещаю, – убеждает Марк и тянет меня за руку.

Это оказывается легче, чем я думала. Я просто одну за другой переставляю свои ослабшие ноги и вскоре уже стою в коридоре, а Патрисия обнимает меня и плачет. Меня застает врасплох то, что она теряет самообладание. Я никогда не была в позиции невестки года, но сейчас, когда я стою здесь и воздух из моих легких выбивают крепкие объятия ее рук, обвивших мою шею, думаю, мне можно простить мысли о том, что она и впрямь рада меня видеть.

Николь стоит спиной к стене, и я знаю, что это потому, что ей некомфортно в моем присутствии. И даже хотя я знаю, что моя ненависть к ней беспричинна, я все же не могу заставить себя полюбить ее.

Марк берет мое пальто, вешает его сбоку от лестницы и провожает в гостиную, усаживая у трещащего огня. Николь тащится на кухню, бормоча что-то о том, чтобы заварить чай. Я откидываюсь на мягкий замшевый диван. Если закрою глаза больше, чем на секунду, то усну, поэтому не позволяю себе совсем расслабиться. Это несложно: я оказываюсь зажата между Марком и его матерью.

Рука Патрисии лежит у меня на колене, и во время разговора она нежно похлопывает меня по нему:

– Я так рада, что к тебе вернулась память, милая. Марк с ума сходил от беспокойства.

Я с любовью улыбаюсь мужу. Для меня оказывается облегчением узнать, что все то время, пока я была убеждена, что он больше меня не любит, на самом деле ему просто было больно и тяжело показывать это.

– Когда она начала к тебе возвращаться? – спрашивает Патрисия.

Марк берет меня за руку и поглаживает тыльную часть моей ладони другой рукой.

– Мам, Лаура устала. Думаю, лучше оставить вопросы на потом.

– Я не устала, – убеждаю я Марка. – Я вспомнила, когда увидела фото. Как только увидела лицо Лоркана, – говорю я.

Патрисия неожиданно заключает меня в объятия, и мой позвоночник протестующе хрустит.

– О, как замечательно! Я так рада, что вы выбрали имя. Лорна – замечательное имя, – говорит Патрисия, не выпуская меня из объятий.

Марк смотрит на мать, прищурившись. Он отчаянно хочет, чтобы она заткнулась, но ее уже не остановить.

– Вы были на могиле? – спрашивает она, наконец выпуская меня из объятий, чтобы высморкаться в изысканный расшитый платок.

Марк вскакивает, всплескивает руками и скрещивает их, кладя одну поверх другой.

– Нет-нет! Сегодня счастливый день. Теперь Лаура дома, и мы не хотим провести вечер, обсуждая то, что нас всех только расстроит.

– Все в порядке, Марк, – говорю я, шмыгая носом. – Я хочу поговорить об этом. Это поможет мне справиться.

Марк нехотя садится обратно. Он чувствует себя решительно некомфортно. То, что я смирилась с этим, не значит, что он тоже смирился. Может быть, я его расстраиваю?

Патрисия продолжает болтать, и мои веки наливаются тяжестью, пока я пытаюсь не уснуть. Я не прислушиваюсь к тому, что она говорит, но получаю удовольствие от ее общества. Сейчас для меня нет ничего важнее времени, проведенного с семьей, какой бы нудной ни была беседа.

Николь с дребезжащим звуком возвращается в комнату, неся большой серебряный поднос, о существовании которого в нашем доме я не знала, с четырьмя чашками, молоком, сахаром и даже аппетитным печеньем с шоколадной крошкой.

Она скидывает несколько журналов со столика и позволяет им упасть на пол, а затем ставит на него тяжелый поднос.

– Будешь печенье, Лаура? – робко предлагает она.

– Да, пожалуйста, – говорю я, протягивая руку, чтобы взять его.

Я гляжу на Марка: он наверняка одобрит мои усилия вести себя вежливо. Я права. Он нежно улыбается мне глазами.

Я вгрызаюсь в печенье, с радостью скармливая своему урчащему желудку хоть что-то.