Без приглашения

Я вынул из кармана футляр, и опять, как полгода назад, копия эстонской брошки, сделанная Амиром, пошла по рукам. И опять все смеялись. Все увидели, что форму своего блюда Амир позаимствовал у этой брошки. Один я не смеялся. Но окружающие считали, что из-за болезни отца мне не до смеха.

А было не совсем так. Болезнь отца очень меня беспокоила, однако пусть бы и был он здоров, смеяться над Амиром и над его поисками я бы не стал.

Забыл сказать — свой эскиз Амир выполнил в красках. Его озерцо казалось освещенным закатным солнцем. И орнамент виделся мне оградой. Красиво? Не знаю, не знаю… Очень необычно. Очень захватывало воображение. Хотелось говорить, спорить… Но я молчал.

Директор поглядел на меня:

— Вот и все. Видишь, к чему может прийти человек оторвавшийся? При чем тут Кубачи? Как смеет Амир предлагать эту работу и называть ее кубачинской?! Почему не послал от имени Ташкентского комбината? Да потому и не послал, что она и не узбекская, и не армянская, и не азербайджанская, и не эстонская. Никакая она, никакая!.. Ну, а модная брошка, которую ты показал, — такие, конечно, носят. Даже в Махачкале я видел на груди у одной артистки. Спрячь, подальше спрячь свою брошку. Надеюсь, в твоем эскизе мы ничего подобного не увидим… Кстати, Хартум, советую зайти в библиотеку — там у нас всякие альбомы. Эстонский альбом тоже есть. Неплохие у эстонцев вещи. Даже прекрасные. Старинные…. — Директор встал из-за стола, показывая, что разговор окончен.

Все вышли, а я остался.

— Товарищ директор, — начал я. — Товарищ директор, — повторил я.

— Ну, что заладил «директор, директор»? Говори смело. Наверно, что-нибудь, связанное с болезнью Бахмуда?

— Товарищ директор, я… Я хочу… Можно — буду заканчивать работу отца по его эскизу и одновременно свою?

— Что, что? А… понимаю. Слушай, ты молодец! Вместе с отцом? Ай, как хорошо! Что может быть лучше — отец и сын, полная преемственность. Ай, хорошо!

— Нет, не соавторство, вы меня не поняли. Отцовскую я от его имени закончу. Свою — отдельно, от своей не отказываюсь.

— Где твоя? Я посчитал тебя разумным. Нет твоей вещи. Не только эскиза — наброска не принес… Иди, иди — сперва сделай отцовскую сахарницу, а потом… Успеешь свою — хорошо, не успеешь — подпишетесь под сахарницей вдвоем.

«СМОТРИТЕ, ГОЛУБЬ ЛЕТИТ!»

И опять я думал, думал — совсем потерялся. Что наделал, как себя погубил! Но ведь правы и отец, и директор: моей-то работы нет, ничего не нашел. Лес, горы ничем не помогли. Где вдохновение? Тоже на ветке зреет?

Может быть, я и правда бездарный? Проклятая жизнь! Я читал о том, что балерин-девчонок и танцовщиков-мальчишек с семи лет готовят. Скрипачей тоже так. Из сотни один-два становятся настоящими. Остальные — для участия в массовых сценах, для оркестра. Может, и я только для оркестра? Самое обидное — поздно переучиваться. С ранних лет родители решают: «Ах, наш мальчик, наша девочка такие талантливые, будут вроде Ойстраха, вроде Улановой…» Хотя у Ойстраха и сын хороший скрипач. А если б лет в восемнадцать, как сейчас у меня, выяснилось, что не годен в скрипачи? Как тогда? Потерянное детство. Разве редко так бывает? У нас в ауле многие, больше половины всех мальчишек, с раннего детства по воле родителей учатся златокузнечному мастерству. Всегда ли это хорошо?

Скверное у меня было настроение.

Утром я шел по пустым улицам, а сейчас то и дело навстречу попадаются люди. Первый час дня. Мастера идут домой обедать. Я домой не шел. Плутал туда-сюда спотыкался и думал, думал… Когда спускался с горы Бетукажилы, что возвышается за школой, еще издали заметил молодых парней-граверов.

Пройдя еще десятка два шагов, я понял: Каймарас что-то такое представляет. Вот прошелся с глубокомысленным видом, вот обхватил голову руками, вот приставил руку козырьком — осмотрел окрестности. Потом стал рисовать в воздухе пальцем…

— Э, кажется, к нам приближается гениальный новатор, — сказал дружок Каймараса Юхаран.

— Салам, Хартум! — с приторной улыбкой приветствовал меня Каймарас. — Хорошо тебе сказал директор. Ты плюешь на его слова, правда? Гуляешь, отдыхаешь? О чем думал, что придумал? Средняя зарплата, слава богу, идет.

Как плохо расплавленная медь с бульканьем и шипением входит в литник, так струя ужасной обиды прошла в мое сердце и растеклась по всему телу. Но я заметил, что не все ребята поддерживают Каймараса. Некоторые смотрят с ожиданием.

А Каймарас продолжал:

— Хо-ро-шее дело! Вот бы нам всем под предлогом творческих раздумий позволили шляться в рабочее время.

Как же я его ненавидел! Думаю, что и Каймарас отвечал мне тем же. Лет пятьдесят назад два таких врага вытащили бы из ножен кинжалы и начался бы бой. В наше время труднее. Да, трудней найти острое слово, чем острый нож.

— А ты, Каймарас, когда-нибудь думаешь? — спросил я.

— Зачем мне думать — я руками работаю.

Я заставил себя расхохотаться; ткнув пальцем в сторону Каймараса, воскликнул:

— Спросили свинью: «Зачем тебе голова?» Ответила свинья: «Как зачем? Я головой ем!»