Без приглашения

Заговорить с парнем считается неприличным. Я была упряма, ни на кого не похожа, но все-таки знала приличие. Как же заговорить? Придумала: спряталась за столбом ворот и басом крикнула ему вслед:

— Э-э, хаким! У тебя шапка такая кривая или голова?

— Сердце… сердце к тебе наклонилось…

— Кому нужен хаким с кривым сердцем?! — расхохоталась я.

Хотела ответом и смехом отомстить за давнюю боль, которую причинил мне плетью. Ай, была довольна. Радостно смеялась, долго. Звук шагов пропал, а я все смеялась и наконец заплакала — так горько мне стало, что вспомнила боль его плети, так хотелось, чтобы снова стеганул, так ждала… И стало мне тоскливо и скучно. Я обрадовалась, что дома нет никого: опустилась на колени перед сундуком, голову положила на холодный кованый край и дала излиться слезам. Плакала, пока не устала, пока не насытилась.

В вечер того дня от Мамеда пришли сваты… Ушло мое детство, исчезла юность. Я ничего не поняла, в шестнадцать лет стала женой мужа. До самой свадьбы не верила, хотя и знала, что это и правда. Не верила, что твой отец женится на мне, твой отец Мамед… Я сочиняла, чтобы сделать себе боль, сама для себя сочиняла — злой Мамед пустил слух, чтобы отомстить… Чтобы отомстить, прислал сватов и при всех расхохочется… Но вот и свадьба прошла, и я — жена, и мы живем вместе, и я готовлю ему пищу, и, счастливая, стираю его белье, и утром улыбаюсь ему, и он мне отвечает улыбкой, но жду, жду, что расхохочется и ударит.

Однажды решилась:

— Ты помнишь, что было на пруду возле нашего дома?

— Что я должен помнить?

— Помнишь, как стеганул плеткой?

— Плеткой?

По его спокойному голосу надо было понять, что не помнит или не хочет помнить.

Я обрадовалась.

Но я обрадовалась ненадолго, мне обидно стало, что не с того дня меня любит.

Я его любила с тех пор, с того дня. Как он смел забыть? Он не забыл. Он был мужчиной. Если б согласился вспомнить, жить было бы нельзя с такой женой — с женой, которая ударила по лицу калошей… Ах, мальчик мой, тебе сейчас двенадцать лет, твоему отцу было столько же, когда увидела на его лице прилипшую коноплю… Он здесь. Он слышит нас, пусть знает, что с семи лет его любила. И сейчас… и всегда буду…»

*

…Сижу на скамье возле новой гостиницы «Россия». И уже светлое утро, звенит жизнь. Москва.

Хочу напомнить: бумага все терпит, никто не запретит — напишу, и вычеркну, и снова напишу. Прошло время, я вспоминал.

На скамье справа лежит набитый до отказа красивый портфель Рыжего Яшки.

Все путается в голове. Бессонная ночь, и долгий разговор, и воспоминания прошлого, и слова мамы; упрек в ее глазах и беззащитность перед правдой.

Рассказ еще не кончился. Мой рассказ, повторяющий ее рассказ.

Я ждал, что снова упрекнет. Не могла дорогая моя неш не видеть: читая о ее любви, я строил памятник из слов и ей и ему.

Мама слышала слезы и свои и мои.

Она сказала:

— Разве можно людям, а?

— Людям нужно, мама!

— За это деньги получаешь? Отдай написанное мне — я спрячу… У нас был мастер, сто лет назад в Кубачи был мастер… — она заговорила, не глядя на меня, с тревогой повернув лицо в неосвещенный угол комната, — этот мастер накопил много золота. Он так любил свою жену, что отлил всю ее… какой видел ночью. Ему стыдно стало — никому не показал. Но жена однажды увидела и заплакала: «Я родила тебе детей. Ты подумал, что они могут увидеть?» Тот мастер жену сделал из золота, а ты?..

— Мама! — взмолился я. — Повторил твои слова, твой рассказ. Нет золота в рассказе, есть только правда… Я у тебя научился…

— Так вот за что аллах казнит меня одиночеством!..

— Мама! Скажи — и брошу в огонь.

— Золото можно переплавить, — задумчиво ответила она… И я понял: ей будет досадно, если сожгу.

В ту ночь мама не спала. И я не спал.

Утром об этом мы не говорили. Я должен был уехать. Прощаясь, мама спросила:

— Фотокарточку папы, где снят с тобой на руках, можно увеличить? Хочу повесить на стену.

— Чтобы люди видели? — спросил я и с трудом удержал улыбку радости.

— Да, — вздохнула она. — Пусть видят люди!

*

Солнце начало греть спину, на клумбе распрямились цветы, все чаще деловито проходили разные люди; толстый важный человек скрылся за дверью гостиницы: от этого прошедшего мимо дородного человека пахну́ло изысканной сытостью; мне представилось: он шеф-повар одного из многих ресторанов необъятной «России». Я вздернул плечи, стало нехорошо: подумать только — Винский, совершенно ненужный мне болтун, завлек сюда, на скамью, сделал сторожем своего портфеля. Нелепая ночь! Изучаю жизнь, знакомлюсь с неведомыми людьми? Под этим соусом можно утратить самостоятельность, оправдать любую форму безделья. Чего ради? Да ну его к черту с его портфелем!.. Бросить и уйти? Но это невозможно… Я уныло поплелся к дальнему западному входу. В вестибюле у конторки стояла очередь интуристов.

Не глядя на усатого швейцара с золотыми галунами, я подошел к гардеробу. Из-за стойки вынырнул сонный гардеробщик, оглядел меня с ног до головы.

Дрожа от бессонницы и утреннего сосущего голода, я спросил:

— Открыт сейчас хоть какой-нибудь буфет?