Без приглашения

— Вот что ты однажды мне рассказала и я теперь записал:

«Я была семилетней упрямой девочкой, а Мамеду исполнилось двенадцать. В нескольких шагах от нашего дома аульчане выкопали пруд и наполнили его водой. Летом поили коров, и, хотя пруд был мелким, дети в нем плескались с утра до вечера. Зимой мальчишки сметали со льда снег, и каждый приносил самодельную юлу. Мальчишки, ты знаешь, терпеть не могут, когда к ним суются девчонки. Я весь день слышала даже сквозь закрытые двери нашего дома, как спорят и хохочут ребята на пруду. Задиристая и смелая, однажды я не вытерпела, надела на босу ногу папины остроносые калоши — таких теперь нигде не продают — и, закутавшись в мамин платок, выбежала на лед. Мамед спорил с каким-то своим одногодком, имя которого не помню, кричал на него, а заметив меня, стал еще громче кричать. Когда услышала, как надрывается, мне стало смешно. Его юла, хвастал Мамед, самая лучшая, самая красивая, крутится дольше, держится ровнее.

Как сейчас помню Мамеда: на голове вывернутая папаха отца, кудряшки коричневого каракуля венчиком лежат вокруг головы, свисают на лоб, а маслянистая подкладка блестит на солнце, подобно лысине старика. Овчинная шуба не по росту коробится, будто высушенная после дождя… Все в нем меня смешило, и я согнулась от хохота. Мамед не удостоил меня взглядом. Готовясь хлестать юлу, он облизывал кончик плети. К щеке приклеились конопляные волокна… Его юла и правда была красивой: он налепил на нее осколок зеркала. Как только хлестнул и юла закружилась — появился сверкающий круг, и я забыла обо всем на свете.

— Мамед, Мамед, дай ударить, — попросила я.

— Отойди!

— Дай разочек ударить!

Он искоса глянул:

— Эй ты, в мамкином платке! Тут не место девчонкам. Сейчас же уходи! Да не наступи на платок, расквасишь нос.

Мне стало досадно, что заметил, как концы платка волочатся по льду. Он нарочно сказал, чтобы унизить, показать мое место. И все-таки, подобрав концы платка, я продолжала клянчить:

— Ну дай!

Он насмешливо посмотрел:

— Убирайся, платок!

Я скинула платок на лед.

— Теперь дашь? — и потянулась за плетью.

Юла налетела на платок, замедлила ход, зашаталась, будто раненая, и свалилась на бок. Соперник Мамеда заплясал от радости:

— Ура, победил, моя победа!

— На, на тебе плеть! — с яростью крикнул Мамед и больно хлестнул меня по рукам.

Я было заплакала, но помешала злость. Не помня себя, скинула с ноги отцовскую калошу и звонко шлепнула подошвой по лицу Мамеда. Он потерялся, не знал, как поступить. Не затевать же драку с такой маленькой. А я, глядя на него, хохотала. Очень был смешной. Папаха съехала, конопляные волоски от удара калошей сползли с щеки на губу, глаза выпучились…

— Ты бы рот вытер, а не девчонок стегал, бычеглазый!

Он налился краской. Стыдно стало, не ждал, что маленькая девчонка кинется на него. А тут и папаха свалилась с головы.

Я показала язык, схватила калошу и, прихрамывая, побежала к дому. Мамед за мной не гнался, молча стоял; второй мальчишка совсем его задразнил:

— Девчонки испугался. Трус, трус…

С тех пор то и дело бегала на пруд. Завидев меня, Мамед брал юлу и, насупившись, удалялся — не мог терпеть, что над ним смеется девочка. А я и правда зло над ним смеялась. Думала — возненавидел меня на всю жизнь. Думала, что и я его ненавижу.

Откуда могла знать, что смеялась над своей судьбой…

Я была непослушной, строптивой — ни с кем не считалась. Невпопад смеялась, плакала. Родители меня не понимали. Наказывали, но без толку: никогда от наказаний не плакала. Столбенела, подолгу стояла, притворно хохотала. С места не сдвигалась — пусть даже мать лучила меня тряпкой. В другое время не знала спокойной минуты: если наказывали — делалась как истукан. Вот какая была твоя мама… Я мальчиков и девочек не различала — одинаково относилась. И тем, и другим что на ум придет, то и выкладывала… Ни с того ни с сего убегала из аула в горы; маме и папе надоедало меня искать… И вдруг настал день… Раньше резвилась, ввязывалась в споры, смеялась, плакала, удирала. В тот день поняла: не я плакала, не я убегала — убегало мое детство.

В один час стала взрослой. Будто вода ушла из ушей, с глаз исчезла пелена. Начала и видеть, и слышать по-другому. Походка переменилась…

…Мамед работал в райкоме партии. Кто мог подумать, что из такого лоботряса выйдет хаким[6]. По субботам из района приезжал в аул. Он был крепкий, коренастый, папаху светло-синего каракуля носил набекрень, всегда была видна белоснежная сорочка. Модные тогда широченные брюки накрывали носки ботинок. И всегда в одно время, когда стадо возвращалось в аул, проходил мимо нашего дома. Мне хотелось поговорить с ним, пошутить над ним, напомнить, как шлепнула его калошей… Все еще жила во мне злость, и все еще держалось чувство особенного: я ударила — он смолчал; я ждала, что прибьет, — он ушел. Почему ушел? Почему я хотела, чтобы вернулся? Почему, став взрослой, ждала?