Без приглашения

Взрослым я вспомнил — все это втолковал мне тот длинный русский учитель из Таганрога. В нашем ауле очень мало русских. Кубачинцы спрашивали учителя: зачем понадобилось ему ехать в такую глушь? Он отвечал:

— Люблю удивляться. И детей учу радости удивляться, открывать новое даже в старом. Без удивления нет литературы, а я литератор.

Через два года он уехал.

— Мама, ты помнишь длинного учителя?

— Как можешь называть человека длинным или коротким? Да, я помню высокого уруса. Его не забудешь. Когда шагал по нашим лестницам — считал ступеньки. Даже в беззвездные ночи обходился без фонаря. Он ходил медленно и потихонечку пел. Если шел по улице днем — к нему подбегали дети. Даже самые маленькие льнули к нему. Он с ними не говорил — только гладил по головке… Я думала — раздает конфеты. Нет, дети от него не ждали сладостей. Были довольны, что погладил и посмотрел в глаза… Собаки на него никогда не лаяли…

Этот разговор с мамой, когда он был?

Ну, конечно же, в тот самый вечер. Помните, мы устроились у камина, и я стал читать рассказ, в котором попробовал набросать мамин портрет. Я был уверен, что написанное мною — правда. Волновался, когда писал, радовался точности своей памяти, думал, что передам людям нужное всем преклонение перед матерью.

Кажется, я допустил ошибку. Только начав читать вступление к рассказу, почувствовал — что-то не удалось.

Мама замерла. Так при появлении непонятного, опасного замирают зверек и маленький ребенок. Когда в прошлые свои приезды я читал о других людях, мама слушала внимательно. Ей мое чтение не мешало жить. Могла высморкаться, кашлянуть, улыбнуться, поправить подушку. На этот раз окаменела.

В первых строках я всего лишь описывал обстановку: вот мама сидит на полу посреди комнаты. Опирается спиной на гладкий круглый столб, что поддерживает потолок. На коленях у мамы пук шерсти. В столб над маминой головой вбит гвоздь. На гвозде катушка, с катушки свисает нить. Джураби — древняя нехитрая прядильная снасть; кубачинки и поныне пользуются ею… Бесшумно крутится веретено, мама тянет руками шерсть и рассказывает мне, двенадцатилетнему, о своей жизни.

Само описание того, как сидит она посреди комнаты на полу, насторожило маму. И я сразу понял почему: при чужих людях, при гостях, она бы так не сидела. Рассказ для чужих людей, для гостей. Можно ли гостям показываться в подобном виде! Поняв ее тревогу, я перепрыгнул через несколько строк, чем нарушил плавность течения. Мне стало трудно читать, но что бы подумала мама, если б я остановился?

Дальше говорилось, что, когда воспоминания о прошлом вызывали у нее комок, подступающий к горлу, она останавливалась и кидала в духовку железной харбукской печурки несколько картофелин. Бессознательно мама пускалась на две хитрости сразу — скрывала слезы и заманивала меня слушать дальше: я буду ждать, что картошка испечется, и монотонный ее говор меня не усыпит… Но если я все ж начинал дремать, мама спускалась в подвал и приносила большую тарелку маринованных диких груш — любимое лакомство бедного моего детства. Дрожа от возбуждения, я набивал рот грушами, жевал и слушал, слушал…

Во вступлении к рассказу о маме я уловил еще одно опасное место — наблюдение, которым не должен делиться с чужими любящий сын: говоря о своей жизни, вспоминая мелькнувшее, подобно дальней зарнице, и тут же погасшее счастье, мама заталкивала под чухто свисающую на лоб седую прядь. Даже от меня хотела укрыть преждевременную старость. Прочитав маме это место, я не мог не заметить, как ужаснула ее моя память. То, что мне виделось отличной подробностью, мама посчитала кощунственным.

Она сказала без улыбки:

— Продолжай!

Никогда еще не знал свою неш такой суровой.

Я оробел:

— Мама, я повторяю на бумаге увиденное в твоем доме, услышанное от тебя…

— Мы кубачинцы, а ты читаешь по-даргински.

— Ты ведь знаешь, мама, кубачинской грамоты нет.

— И ты пишешь по-даргински, чтобы больше народу обо мне узнало?

— Да, мама.

— Что ж, если так надо… Никогда б не поверила, если б не услышала своими ушами, что мальчики так злопамятны. Этим отличались девочки. Превращаясь в женщин, становились сплетницами.

— Что говоришь, мама! Как могу я читать, если… если ты…

— Да… Сперва ты был таким же, как и другие мальчики, — учился ремеслу аульских мужчин, и я радовалась, услышав, что тебя хвалят гравировщики. Потом ты выбрал дорогу отца. Но и от этого отстал, не захотел учить детей, принялся писать в газету, учить взрослых. Теперь — писатель, сочиняешь хабары для даргинцев и даже для русских. Живешь в городе, утром уходишь в контору, но тебе этого не хватает, пишешь книги. Мало что понимаю — почти безграмотная. Сейчас, слушая тебя, сижу и думаю… Прошу тебя, продолжай!

— Дальше уже не я, дальше ты говоришь…

— Может быть, может быть. Если выдумали телефон и радио, научились летать по воздуху, прокладывать дороги под землей — надо поверить и в то, что через двадцать лет мужчина может повторить слова, сказанные мальчику… Не боюсь ничего, ничего, ничему не удивляюсь, готова слушать. Ты хорошо читаешь. Продолжай же, ночь зашла за половину…