Безславинск

— Ну, вылезай, англичанин Питер Пэн, — с явной иронией в голосе приказал краснолицый врач, открывая заднюю дверцу автомобиля. МарТин повиновался, дальше побрёл за врачом, стараясь не оглядываться по сторонам. Почему-то не было охоты разглядывать убогую территорию интерната. Единственным объектом, на который МарТин сразу обратил внимание, была небольшая часовенка, стоявшая напротив главного двухэтажного корпуса. И тогда он подумал: «Даже если прибор по какой-то причине не сработает, то здесь я тоже смогу творить чудеса. Если очень захочу…».

Чуть слышно, едва шевеля губами, МарТин заговорил:

— Отче наш! Прости и сохрани душу грешную рабы божьей Энни. Прости ей согрешения вольные и невольные. Прости ей проклятия её на смерть отцу сказанные. Убереги ее…

В приемном покое сильно пахло хлоркой. Стены кофейного цвета были покрашены давно, местами краска потемнела и облупилась. В аскетичном кабинете врача стоял письменный стол, стул, банкетка, шкафчик для вещей и тумбочка с магнитолой. На решетчатом окне висели весёлые занавески с изображением мультяшных зверушек.

МарТин устал, его клонило в сон. Тяжелая дорога в душной кабине, насыщенное событиями утро — всё давало о себе знать. Глаза неуклонно слипались, сердце билось тяжко и надрывисто.

Он сидел на кушетке, прислонившись спиной и затылком к прохладной стене. В изголовье кушетки лежала его новая одежда — интернатская пижама, в которую он должен был переодеться во время дезинфекции его собственной одежды.

За столом сидела и что-то писала врач — женщина с мышиным лицом. Ее худоба была чрезмерной, казалось, дунь на неё чуть сильнее — и она рассыплется, будто спичечный каркас игрушечного колодца. Жидкие, редкие волосы она заплела в косичку, которую закрутила в пучок. Злые губы беззвучно то оголяли, то прятали желто-коричневые от курения её лошадиные зубы.

— Так, — посмотрев на МарТина и отглотнув минеральной воды из бутылки, начала она своё холодное приветствие. — Ну всё. Добро пожаловать. Переодевайся и бегом в палату!

— Ирин Анреена, он по-русски ни бум-бум, — пояснил доктор с вытянутым красным лицом.

— Коля! Никола-ай! — позвала она и через минуту появился медбрат. — Помоги новенькому переодеться. Он по-русски не понимает.

МарТину врач-мышь напоминала большую водяную крысу из сказки, живущую под мостками. Ему казалось, что сейчас у врачихи резко вырастут крысиные усы, выдвинутся вперед зубы, покраснеют глаза, она ощетинится и начнет кричать: «Паспорт есть? Предъяви паспорт!».

Но он будет стойко стоять, как воды в рот набрал и еще крепче сжимать своё оружие — «прибор желания».

Медбрат привычными движениями рук принялся снимать с МарТина одежду. МарТин удивился, но не сопротивлялся — надо раздеться, значит, надо. Затем помог ему с пижамой. Сложив все вещи МарТина в мешок с биркой, медбрат принялся сортировать его багаж. Продукты питания — в одну сторону, рюкзак с подарочной коробкой — в другую. Взяв МарТина за руку, медбрат потянул его к выходу из кабинета, но в этот момент МарТин вспомнил слова «Фрэнка Баума»: «После заката…» — и кинулся к коробке.

— С собой ничего брать нельзя! — запищала врач-мышь.

— Надо! Есть надо жать для Энни! — попытался объяснить МарТин.

— Так, ну-ка прекращай бузить, — встрял в перебранку врач с красным лицом. Медбрат подошел к МарТину и попытался выдернуть из его рук коробку, но та упала, открылась, и на пол выкатился «прибор желания».

— Нет! Please! Нет! Leave it for me, please! — взмолился МарТин, поднимая с пола заветный прибор.

— Глянь, это у него что? Электрошокер, что ли? — удивился краснолицый Яйценюк.

— Ща разберёмся, — успокоил медбрат и вырвал у МарТина странное приспособление, которое положил на стол перед врачом-мышью, а МарТина снова взял за руку и потянул в коридор.

— MarTin! — послышался голос отца.

— Ты где, папа? Я тебя не вижу!

— MarTin! — донеслось сверху, МарТин поднял голову, над ним беззвучно кружил Гаррет.

— Па, ты умеешь летать?

— Конечно, я же твой ангел хранитель. А ангел умеет всё, в том числе и летать.

— Я так рад, что ты здесь, что ты не покидаешь меня. Помоги мне, пожалуйста!

Гаррет делал плавные виражи под потолком и, как всегда, в лицах и с расстановкой заговорил: