Безславинск

— Горько! Сидите там, понимаешь ли! Горько! — крикнул директор школы, толкнув плечом участкового. Все выпили. Молодые, как по приказу, исполнили тост — поцеловались крепко. И вдруг, то ли от шума, то ли проспав положенное время (сон алкоголика краток и тревожен), Натаныч очнулся, поднял голову из салата и произнёс:

— Если б молодожены догадывались, шож они теперь думают друг о друге, они-таки перебили бы друг друга задаром.

— А ты помалкивай лучше, злыдень писюкавый, а то я те! — показав кулачище, пригрозила Степанида Владимировна Натанычу.

— Ой, не трэбо меня уговаривать, я и так соглашусь! — отступил Натаныч, деловито смахнул с бородёнки прилипший салат «Оливье», вытер с линзы очков липкий майонез и, раздвинув тарелки, снова улёгся на стол.

* * *

МарТин не скоро пришел в себя, уж слишком мощной оказалась «пятитравка» прокурорши. Он сидел рядом со своим дедом и держал голову обеими руками, закрывая ладонями уши. В висках стучало набатом, глаза слезились, дыхание было прерывистым, и немного знобило. Одежда его была мокрой, даже камера, все ещё висевшая на шее МарТина, получила свою дозу ледяной воды.

За столом вовсю пели, пьяный бабий визг разбавлял хриплые мужские голоса. В освещённых окнах особняка хаотично двигались люди, качались тени. Ещё совсем недавно МарТину казалось, что эта свадьба есть не что иное, как сказочное видение, когда ночью люди-игрушки оживают и сами начинают играть — и в гости, и в войну, и в бал. Когда детвора, подобно оловянным солдатикам, ворошится в коробке — ведь им тоже хочется играть — да не могут поднять крышку, не дают взрослые поозорничать. Когда Генка кувыркается с кроликом-щелкунчиком, а дед Кузьма — как грифель, пляшет по доске. Поднимается такой шум и гам, что учителка по физкультуре, подобно толстой канарейке, проснется да как засвистит, и не просто, а стихами!

Но всё это было раньше, до потери сознания, теперь сказочное веселье закончилось, и даже для МарТина начался «Пир во время чумы».

— Ты Мартын, закусывай, когда выпиваешь, — посоветовал участковый инспектор и продемонстрировал сам процесс: выпил рюмку, смачно икнул, набил рот куском каравая, щедро смазанного сливочной подливкой с грибами, и неразборчиво добавил: — Самогон, Мартын, без закуси — отрава!

МарТин посмотрел на советчика, после на Натаныча, погладил его по плечу, по голове и вспомнил, как совсем недавно, в апреле месяце, Дэд-Натан взял его за руку и повел в поле.

В тот день было тихо и безветренно. Соскучившаяся по теплу земля грелась на весеннем солнышке. Всё вокруг постепенно оживало. Дед Натаныч что-то без умолку рассказывал, но МарТин не всё понимал, скорее, вообще ничего не понимал, лишь чувствовал, что рассказ деда интересен и очень поучителен. Неожиданно они остановились посреди поля и Натаныч сказал:

— Во-о-он! Гляди, Мартын! Видишь?

В чистом, прозрачном небе черной точкой парил жаворонок и беспрестанно звенел.

— Ну-ка, дай сюда свой словарь, — попросил Натаныч и, быстро найдя слово «жаворонок», ткнул пальцем, показывая внуку.

— О! lark! — обрадовался МарТин.

— Жа-во-ро-но-к, — медленно произнес Дэд-Натан по слогам.

— Джаровкон… — повторил МарТин и улыбнулся.

— Жаворонок! Научишься ещё, я тебя многому ещё научу.

— Джакроквконк, — пробовал заучить новое слово МарТин.

— Не мучайся, лучше послушай, люблю я эту птичку. Кажись, таки дунь на неё — и пропала. А ни один человек, даже самый поганый, не обидит жаворонка. Ласковый он, весёлый! Вот гляди, сколько птиц кругом, а поют они — кто утром, кто вечером, или как соловей, тот по ночам-таки заливается. А жаворонок днём, в самое пекло. Божья птичка, одно слово, — нахваливал жаворонка Натаныч, гладя с любовью по голове внука, — Я на этих полях под его песню столько лет проработал, вспомнить-таки — не поверишь. Бывало, стоим с председателем колхоза, ругаемся на чем свет стоит, друг дружку перекрикиваем, а как замолкнем, так эта вот пичужка свою песенку и затянет. Да так затянет, шо душа наружу лезет. Столько разных песен знает, да такие октавы берёт!

МарТин обнял деда Натана, прижался к нему со всех сил и тихо, будто боясь вспугнуть жаворонка, прошептал:

— Я люблю тебя, Дэд-Натан, очень люблю.

У Натаныча то ли от яркого солнца, то ли от нахлынувших чувств, то ли от биения сердца МарТина, гремевшего на всю вселенную, заблестели глаза. Даже дыхание перехватило на какое-то время. Он снял очки, потер глаза тыльной стороной ладони и продолжил:

— А главное, внучек, жаворонок понимает, шо человек его любит и никогда не обидит. Помню, напал на него коршун, таки он думаешь, кудой кинулся? Не поверишь, прямо мне под куртку бросился, забился там и сидел.

Агроному Леониду Натановичу шел двадцать пятый год, когда судьба его забросила в эти края. Принадлежал он к тем беспокойным новым людям, которые перестраивали мир и которым нечеловеческие трудности в их работе не только не были в тягость, наоборот, казалось, что они сами искали новые препятствия и даже не представляли себе никакой иной жизни.