Безумие Божье. Путешествие по миру гонений

Дух украинского народа столь ярко отличался от всего, что я видел в России, что я заметил это, как только вышел из самолета в Киеве. В аэропорту и в гостинице все были предусмотрительны и искренне любезны. Там, где русских еще сковывало прошлое, уже ушедшее навсегда, украинцы наслаждались новой свободой и надеждами на лучшее будущее. Их походка была легка, они не отводили глаз и улыбались. Те, с кем я беседовал, не просто желали поговорить, а страстно стремились рассказать мне о натиске коммунизма на их веру и поделиться грезами и мечтами.

Одним из первых украинских верующих, с которым я поговорил, был пастор, глава деноминации, почти разменявший седьмой десяток. Он с восторгом вспоминал недавнее событие, ставшее символом стремительных перемен в духовной атмосфере республики бывшего Советского Союза. «Только на прошлой неделе, – сказал он мне, – руководство украинской армии пригласило меня вознести за них молитвы на публичной военной церемонии. Я согласился. Перед тем как помолиться, я напомнил этим воякам, что не так давно они и правительство признали меня врагом государства, а несколько месяцев назад даже пытались меня арестовать. А сейчас просят меня помолиться и поблагодарить Бога за огромные перемены, которые Он принес на нашу землю!»

Оптимизм и гордость киевлян, говоривших о новой, независимой Украине, все же не стерли их воспоминаний о тяготах, испытанных в течение долгих десятилетий коммунистического правления. Эти воспоминания и питали нынешние надежды на лучшее, а все перемены воспринимались с радостью.

Истории украинцев о вере очень походили на русские. Многие из этих историй и вдохновляли, и повергали в скорбь. Не знаю, угнетали ли украинских верующих сильнее, нежели русских, но украинцы казались более откровенными в ужасных описаниях страданий.

Я встретился с одним украинцем по имени Константин. Еще он хотел, чтобы я встретился с его сыном Алексием, тоже известным деятелем в деноминации. Сын вызывался переводить, чтобы престарелому отцу было легче поделиться историей. Я узнал, что при коммунистах Константина за веру на много лет посадили в тюрьму.

Он не был священником. Но в своей церкви он был настолько деятельным мирянином, что местные власти, очевидно, решили: ему и еще двум мирянам из общины пойдет на пользу перевоспитание в советском трудовом лагере. Во время его заключения власти прошлись огнем и мечом по церквям области, арестовали более двух сотен пасторов и отправили их в тот же лагерь. Вскоре там пошел слух, что пасторы – угроза государству и их будут содержать отдельно от других заключенных. Охранникам лагеря велели обращаться с пасторами как можно жестче, и шансы выжить у тех резко падали.

Нет, власти не хотели их казнить. Но то, что власти делали, было, вероятно, еще хуже. Священникам выдали самый примитивный инструмент – сломанные лопаты и ломы, – и велели копать канаву в мерзлой земле. Каждый день, если не выполняли норму, их наказывали.

Выполнить норму не мог никто. Когда пасторы вечером, под охраной, возвращались в барак, их раздевали до исподнего, окатывали ледяной водой, швыряли черствую корку, ставили плошку мути, а затем гнали, как отару овец, в стылые камеры, где те и спали.

Формально это не было пыткой. Избиений тоже не было. Но, по словам Константина, за три месяца более двух сотен пасторов умерло от болезней и других «естественных причин». Константин знал, что священников отослали в лагерь и, по сути, осудили на смерть, ибо те отказались предать свою веру. Их смелость и убежденность дали ему силы пройти через свое суровое испытание. И он был полон решимости никогда не забывать поданный ими пример стойкости в вере.

К тому времени, как из лагеря выпустили самого Константина, он уже знал, что его жена умерла, а десятилетний сын Алексий несколько лет живет с родственниками. Сына он забрал к себе, и они вместе пошли на могилу жены. В следующее воскресенье отец взял сына в церковь. То был день, когда Константин понял, что не все священники последовали за храбрыми пасторами, погибшими в лагере.

Новый пастор в старой общине Константина пошел на уступки властям и сохранил свое место. И в то первое свободное воскресенье после долгих лет в трудовом лагере, когда Константин привел своего сына в церковь, пастор был готов пойти на еще один компромисс.

Он стоял на амвоне и грустно смотрел на своих прихожан. В замешательстве, едва ли не виновато, он объявил, что правительство приняло новый закон: никого моложе двадцати шести лет не допускали к церковным богослужениям. Голос священника сорвался. Он сказал, что ему не по себе от таких правил, но если община хочет, чтобы двери церкви остались открытыми, нужно следовать этому закону – и настоятельно попросил каждого, кому не исполнилось двадцати шести, тотчас же выйти.