Безумный лес

После таких маминых речей Гинку счел нужным похвалить ученика:

— Сэмынцэ парень хороший, тетка Мария. Мой выученик.

— Оно, может, и так, — вступил в разговор отец, — мы ничего не говорим, но и торопиться нам некуда. Сперва надо выдать замуж Рицу, она ведь старше Елизабеты на три года. Да и трудненько ее выдать, земли-то в приданое у нас нет.

Не довольствуясь сказанным, отец взял Сэмынцэ за ухо и — не то в шутку, не то всерьез — довольно больно оттрепал:

— Да и тебе некуда торопиться, паренек. Поспешишь — людей насмешишь.

Гинку спросил отца:

— Так вы что, были на похоронах моего тестя, да?

— Мы прямо с похорон.

— Вижу, промокли до нитки.

— До нитки, Гинку. Да ведь мы привычные — и к дождю, и к ветру, и к грязи. Вся наша работа на ветру да под дождем, всю жизнь по колено в грязи.

Мать нашла в сенях воду, мыло, таз и вымыла руки. Потом вернулась в комнату, достала из котомки хлеб и брынзу, взятые на дорогу. Мы тоже сполоснули руки. Я вымыл и лицо, но ничего не помогало. Сладковатый запах тлена и печальный запах кладбища, застоявшийся в носу, так и не исчез. Хилый младенец заснул в своей жестяной колыбельке и улыбался во сне. Алина увидела брынзу, увидела хлеб — огромный круглый каравай домашней выпечки. Глаза ее заблестели. Обрадованная тем, что мы, проголодавшись, не покушаемся на ее скудные запасы — если у нее вообще что-нибудь было, Алина поднялась и принялась накрывать на стол, придвинутый вплотную к кровати. Гинку тоже приподнялся, опершись спиной о стену. Мать разломила хлеб надвое. Потом разделила его, по куску на каждого, и взглядом, без слов, пригласила нас угощаться. Мы набросились на еду с волчьим аппетитом — такой аппетит появляется у всякого, кто побывал на похоронах. Усердно работали челюсти. Хлеб… Хлеб был черный и слегка зачерствевший, но очень вкусный, а зубов нам было не занимать. Брынза тоже оказалась неплохой. Слишком остра и, пожалуй, солоновата, но совсем не плоха. Торопливо проглотив несколько кусков, Гинку обратился к жене:

— Принеси вина, Алина, выпьем на помин моего тестя и заодно зальем жажду. От черствого хлеба и брынзы, особенно такой острой и соленой, очень пить охота. Страсть как охота!

Алина принесла кувшин вина. И поднос со стаканами. Наполнила стаканы.

— Прости и помилуй, господи, шурина моего, Тоне, — произнес мой отец.

— Пусть земля ему будет пухом, — добавила мать, — пусть земля будет пухом моему брату. Теперь, как он помер и схоронен, мне уж ничего от него не надо, а все ж не могу не сказать: обидно мне. Проел он мои денежки и помер, не отдавши. Неправильно он сделал, что проел их, не надо было их проедать. Надо было назад возвернуть… Деньги те мои были, мне и надо было их вернуть… Жаден да прожорлив был покойник-то, вот и позарился на мои денежки, да и проел их.

— Забудь, — сказал отец. — Считай, что эта деньги у тебя украли, и не думай про них больше.

— Да ведь так оно и есть. Братец Тоне и украл. Коль он их проел, стало быть, все одно что украл. Теперь, как он помер, хочешь не хочешь — с деньгами простись. А забыть — нет!.. Да и как тут забыть, муженек, коли мой братец проел мои денежки?!

Отец отступился, и мать умолкла. Мы встали, плеснули на пол вина — за упокой души умершего, снова сели и осушили стаканы. До дна. И после этого совсем забыли про дядю Тоне. Забыли и про похороны, с которых только что вернулись. Забыли про кладбище. Забыли обо всем, что могло напомнить о смерти. Мы развеселились. Стали шутить. Чокаться. Пить.

Кроме хлеба и брынзы в доме нашлось еще несколько головок сочного, сладкого лука, и мы почувствовали, что сыты. От вина стало тепло. Под конец я даже немножко опьянел. Вино оказалось крепким. Возможно, и старым. Я редко пил и еще не знал толку в вине.

Языки развязались. Разговор, как водится, перескакивал с пятого на десятое. Напоследок снова вспомнили о дядюшке, которого едва успели похоронить, но вспомнили как о живом человеке, с которым нам еще предстояло улаживать какие-то дела или сводить счеты. Время не стояло на месте. Время никогда не стоит на месте. День кончался. Ветер стих. Дождь накрапывал уже чуть-чуть. И вскоре совсем перестал. Быстро смеркалось. Мать сказала:

— Пора в дорогу, муженек, коли хотим добраться домой до полуночи. Путь не близкий, грязь. Лошади устали.

— Лошади передохнули, — возразил отец. — Наелись початков.

— Было бы лучше, если бы ты задал им овса.

Отец рассердился:

— Куриная твоя башка! Было бы, так задал бы. Ты что, не знаешь, что нет у нас овса?

— Знать-то знаю, а все ж было бы лучше, коли бы ты дал лошадям овса. Овес получше початков, все одно что хлеб лучше мамалыги.

Перебранка затянулась. Едва ли не на четверть часа. Мир восстановил Гинку.

— Хватит, довольно вам ссориться. Будет у вас и овес. Вот переменятся времена, и будет у вас все, как вам надобно.

Отец оделся. Натянул тулуп. Напялил на голову шапку. Пошел во двор запрягать лошадей. Потом крикнул матери:

— Эй! Чего ты там возишься? Хотела ехать, так поехали!