Безумный лес

Я обливался холодным потом, закусывал губу, брал себя в руки, улыбался и объяснял урок сызнова, еще и еще раз. На это уходило все мое время, а вместе со временем уходила и жизнь, уходила впустую. Госпожа Арэпаш покидала нас огорченная. Не успевала захлопнуться за нею дверь, как Деспа уже спрашивала меня:

— Ну что, Желтушный, понравилось тебе?

— Что понравилось?

— Ну, как я доказала маме, что ты не умеешь учить… Не умеешь объяснить так, чтобы мне было понятно… И вообще, что твоя голова — пустая тыква, и все тут… Пустая тыква, — вместо головы, как у людей.

Я нахмурился. И проговорил жестко и сухо:

— Если ты не изменишь своего поведения, я уйду от вас.

— И куда же? К сестрам Скутельнику?

— Нет. Не к сестрам Скутельнику. К кому-нибудь еще. Найду к кому. Город велик.

— Бахвалишься, Желтушный. Никуда ты не уйдешь. Пока я этого хочу, ты будешь жить у нас. И уйдешь, когда я захочу. А покамест я не желаю, чтобы ты от нас уходил. Слышишь? Не желаю.

Рассердившись, она стучала своим смуглым кулачком по столу. Я глядел на нее. И при взгляде на эту маленькую мерзавку мой гнев проходил. Проходила и обида. Я овладевал собой. Улыбался. И предлагал ей:

— Возьми тетрадь и напиши задание.

— Не хочу… Лучше расскажи мне, какие они, сестры Скутельнику? Почему по вечерам парни ходят к сестрам Скутельнику?

Я оставлял ее вопросы без ответа. И уходил. А она кричала мне вслед:

— Завтра я пойду в школу, и вот увидишь, Желтушный, я не отвечу ни на один вопрос. Слышишь? Ни на один. Прикинусь лентяйкой и тупицей.

— Поступай как знаешь. Только останешься на второй год.

— А я только этого и хочу…

— Все будут смеяться над тобой. Как над дурочкой.

— Смеяться-то будут над тобой. Над тобой, а не надо мной. Над одним тобой. Не смог, дескать, меня подготовить. Не смог уговорить меня учиться.

Братья Арэпаши успели вовремя убрать хлеб, вспахать, посеять озимые, свезти сено на двор и уложить его в стога. Теперь по очереди ухаживали за скотиной. Днями они храпели, укрывшись с головой. Вечерами наедались и напивались, влезали в свои тулупы и отправлялись на всю ночь в какую-нибудь кофейню. Подсаживались к картежникам и играли с азартом. Жульничали и выигрывали. А что делали на выигранные деньги? На выигранные деньги шли кутить к певичкам или в какой-нибудь цыганский трактир, из самых модных и знаменитых, с музыкантами, жирными мясными блюдами и старыми крепкими винами. Братья брали с собой и однорукого. А иногда, чтобы показать свою щедрость, соблазняли и меня:

— Пошли с нами…

— А Филипаке идет?

— А чего бы ему не идти? Что он, не человек?

— Конечно, человек.

После долгих колебаний и еще более долгих упрашиваний я уступал и отправлялся с ними. К стыду своему должен признаться, что в компании братьев Арэпашей я кутил не один раз. И не жалел об этом. Не жалел, потому что это давало мне возможность еще лучше, до мельчайших подробностей узнать жизнь городского дна. С волками жить — по-волчьи выть. Иначе — сожрут. А уж если оказался среди босяков — веди себя как они. Я прекрасно усвоил эту древнюю мудрость. Поэтому пил, не отставая от бродяг, к которым попал, спьяну лез в драки, кончавшиеся разбитыми головами, и частенько вмешивался в такие потасовки, когда кое-кто недосчитывался ребер. Я самозабвенно раздавал удары направо и налево и, в свою очередь, бывал порой жестоко бит. Случалось — даже до крови, однако я всегда был настороже и следил, чтобы кто-нибудь не пырнул меня ножом в живот или в грудь.

— А он становится большим докой в нашем деле, — заметил как-то Гыцэ Арэпаш, увидев, с каким упорством я веду карточный бой против одного ловкого мясника с глубоким шрамом поперек носа; при малейшем подозрении, что плутуют, мясник вытаскивал нож.

Андрукэ Арэпаш выказывал ко мне сострадание:

— Э, да что он знает, бедняга?! Ни черта он не знает! Его счастье, что встретил нас, глядишь, кое-чему и научится, узнает, почем фунт лиха, и сам поймет, что жизнь человеческая висит на волоске, нанизана на ниточку и намотана на катушку…

Манчу Арэпаш был другого мнения:

— Знает он уже немало, а как походит еще в нашей компании, к весне можно определять в подмастерья.

Самый старший из Арэпашей, Минкэ, молчал. Молчал и самый младший Арэпаш, мой закадычный однорукий приятель.

Братья Арэпаши, хотя все они, кроме однорукого, отслужили в армии и даже прошли войну, не помышляли о женитьбе. И все мы были донельзя изумлены, когда на второй день рождества самый старший из них, Минкэ, привел в дом невесту. До самого поворота к дому Минкэ и его невеста шли под руку. Но тут, при виде снега и грязи, в которых утопала наша улица, невеста заколебалась:

— Милый, один шаг по вашей улице, и мои туфли увязнут в грязи!

Не дожидаясь, пока невеста выговорится, наш верзила поднял ее, как пушинку, и усадил на плечо. От страха, а может, от радости, девушка пронзительно взвизгнула:

— Ой-й-ёй!.. Ой!

Минкэ Арэпаш, с невестой на своем широком плече, протопал по улице, вошел во двор и только возле самого порога, на сухом месте, сказал:

— Теперь прыгай! Прыгай, козочка!..