Безумный лес

— Про тех не знаю. Те не были мне сыновьями. Но все же… Все же так скажу: господи, пошли погибель всем, кто стреляет в людей!

И чтобы проклятие исполнилось, она осенила себя крестом. Моя мать, двоюродные сестры Вастя, Нигрита и сестра Елизабета шли за бабкой. Они пытались укрыться от дождя под зонтиками. Но ветер выворачивал зонтики наизнанку. И они махнули рукой. Дождь исхлестал их, вымочив до нитки. Следом за сестрами шагали Жорж под руку с Кодином. На обоих были летние пальто. Отец вел лошадей. Он вышагивал рядом сними, молчаливый и грузный, и время от времени, скорее по привычке, чем по необходимости, подстегивал лошадей кнутом:

— Н-н-оо, сивка… Н-н-оо, буланый…

Дождь был ему нипочем. Голову прикрывала меховая шапка. Засаленный овчинный тулуп не пропускал воду. Процессию заключали я и Мишу. Оба мы промокли до костей. Губы у моего брата были искусаны в кровь.

— Больно. Ч-черт, ну и боль.

Я подумал было, что он так мучительно переживает смерть дядюшки, и устыдился своего равнодушия. Не для того, чтобы убедиться в своей догадке, а только чтобы участливым словом облегчить его муки, я спросил:

— Что болит-то?..

— Рука!.. Утром сегодня саданул невзначай теслом… Когда стругал для отца крест.

— А я и не заметил.

Так, под дождем и ветром, добрели мы до городского сада. И обрадовались. Обрадовались, потому что городская окраина и кладбище были уже недалеко. Еще немного, и мы отделаемся от дядюшки Тоне, освободимся от своей ноши; и снова можно будет заняться своими делами. Словно вырвавшись из ледяной пустыни, ветер окреп, перешел в ураган и ринулся на город. Он гнул деревья и свистел в их ветвях. Тучи у нас над головой сгустились и еще больше потемнели. Теперь они были черны, как мазут. Дождь тоже усилился, его струи хлестали еще яростней и резче. Мишу повернул голову и посмотрел назад. Потом остановился. Я тоже остановился. И тоже взглянул назад. За нами, словно глупая и доверчивая собачонка, плелась низенькая толстушка с мешком на голове. Мы подождали, пока она подойдет поближе. Толстушка поравнялась с нами. Мишу накинулся на нее:

— Тебе чего здесь надо? Чего ты увязалась за нами?

Женщина ответила смиренно:

— Ничего, господин Мишу, мне ничего не надо.

— Тогда чего ты тащишься за нами?

— Взглянуть на него… Мне очень хочется взглянуть еще раз на господина Тоне, пока его не опустили в землю.

Мишу обругал ее, как в прошлый вечер. И как в прошлый вечер, стал толкать ее. Эта сцена расстроила меня. Я встал между ними и попытался уговорить моего двоюродного брата оставить женщину в покое. Мишу продолжал осыпать ее бранью. Потом, устав кричать, повернулся к ней спиной. Я тоже повернулся к ней спиной. Мы побежали догонять телегу. Догнали. Я спросил брата:

— Это Кириакица была?

— А кому же еще быть?..

Если вы никогда не были в Руши-де-Веде, то не можете и знать, что это за город. А если вы не знаете города, то не сможете себе представить и кладбища. Поэтому уместно сказать, что оно находится на склоне холма, как раз на западной окраине города. Я не знаю кладбища более тихого и красивого. Летом от разросшихся повсюду деревьев падает густая тень. Дикие розы привольно цветут на забытых могилах, распространяя густой пьянящий аромат. А трава… Та трава, что берет свою силу из человечьих тел, некогда полных жизни, тянется высоко вверх своими сочными стеблями, чуть не лопаясь от здоровья и довольства. Только верхушки крестов маячат над этой травой. Но теперь, глубокой осенью, кладбище, к которому мы приближались тяжелым и усталым шагом, выглядело столь же безобразным, как и оставшийся позади город. Ворота кладбища были широко распахнуты, словно говорили всякому проходящему: «Милости просим к нам навсегда». Свирепый ветер пронизывал нас холодом. Дождь хлестал со всех сторон. Жирная грязь липла к ботинкам, и они тяжелыми гирями висели на ногах. Когда мы, вслед за гробом, очутились за оградой, стало слышно, как завывает в голых, почерневших ветвях ветер. Глубокая вязкая грязь еще сильнее липла к ногам, еще больше затрудняя каждый шаг. От усталости все мы едва не валились с ног, исключая, разумеется, покойника, который оставался невозмутим и недвижим, как все мертвецы, и моей суровой бабки из Кырломану. Она шествовала, по-прежнему гордо выпрямившись, статная и проворная. Бабка вымокла до нитки, как и мы все, но холод словно не брал ее. Она не дрожала и не тряслась, не то что мы. Отец, подхлестывая лошадей, заставил их подняться по склону и остановил телегу. Из какого-то господского склепа, каменного, большого и высокого, будто дом, вылез съежившийся сторож. Сквозь свирепый ветер и сплошную завесу дождя он добрался до нас, велел взять гроб на руки и следовать за ним. Мы подняли покойника на плечи. Теперь дядя Тоне показался нам еще тяжелее. Мы медленно двинулись вперед, пошатываясь и со страхом думая о том, как бы не поскользнуться в липкой глине и не упасть. Случись такое, покойник мог бы вывалиться из гроба, пришлось бы изрядно повозиться, прежде чем удалось бы вытащить его из грязи и снова втиснуть меж четырех осклизлых досок.