Безумный лес

— Ну и что, коли дождь? Когда помер мой мужик, дождь тоже лил как из ведра. А все-таки я снесла его на кладбище и похоронила как следует быть. Покойник есть покойник, его надо похоронить.

Мишу отправился на улицу — встречать попа и дьячков, нанятых отпевать дядюшку. Я вышел следом, но остался во дворе, укрываясь от дождя. Вдруг Мишу закричал мне:

— Иди сюда, Дарие! Не пожалеешь.

— Уж не ожил ли дед из Кырломану и не едет ли забрать бабку?

Мишу засмеялся.

— Нет, не он, другие едут.

Не успел я дойти до ворот, как во двор въехала телега. Я узнал наших лошадей. И нашу телегу. В телеге сидели мой отец, мать и сестра Елизабета. Я посторонился, пропуская их. Отец ввел лошадей во двор, выпряг, кинул им охапку кукурузных початков. Мама и сестра вылезли из телеги. Первой на меня глянула мать, потом — сестра. И обе так, словно перед ними не человек, а столб. Обе не обронили ни слова. Наконец покосился в мою сторону и отец. Я тоже посмотрел на них. Отец спросил:

— Ну, как дела?

— Хорошо, — ответил я, — лучше некуда, вот только теперь грустно: дядюшка умер.

Отец недоверчиво покачал головой.

— Что-то не похоже, чтобы тебе было грустно.

— Оставь его, муженек, неужто ты его не знаешь? Он ведь скрытный. Уж и ума не приложу, в кого он такой вышел. А как пропал из дому, совсем переменился парень.

— В кого вышел? Известно, в тебя. В кого же, по-твоему, ему еще быть? Когда на тебя найдет, из тебя тоже слова не выдавишь.

— Да ведь это ты такой — молчун и скрытник. Ты, а вовсе не я.

Сестра Елизабета вмешалась.

— Перестаньте вы ссориться. Всю дорогу ругались. У меня прямо голова распухла от вашей ругани.

Все замолчали. Я тоже. Налетевший порыв ветра хлестнул меня по щекам. Ладони у ветра были мокрые и холодные. Отец, мать и сестра выглядели жалко. Да и могло ли быть иначе? Все их попытки уберечься от дождя, спрятавшись с головой под холщовыми попонами, ни к чему не привели; дождь вымочил их до нитки. Кое-как отряхнувшись, они вошли в дом. Поднялись по лестнице в комнату покойника. Я вошел следом. Отец стянул с головы шапку. Вошедшие взглянули на покойного. Перекрестились. Повторив несколько раз: «Прости его, господи!» — разговорились с бабкой из Кырломану и Нигритой. О том, что дядю Тоне подстрелили солдаты, они прослышали от каких-то крестьян из соседнего села Бэнясы, возвращавшихся из города накануне. Мать настояла на том, чтоб непременно съездить повидать брата. Она надеялась застать его в живых, побраниться из-за каких-то денег, одолженных ему несколько лет тому назад, а потом простить его грехи. Чтобы отвязаться, отец запряг лошадей, и они отправились. Сестру Елизабету прихватили тоже — пусть повидается с городской родней и справится об их здоровье. Та согласилась, втайне рассчитывая привезти домой несколько аршин ситца, если не на платье, то хотя бы на юбку. Теперь моя сестра и мать, схватившись за голову, принялись плакать и причитать:

— Ох ты, братик ты мой… Ох, Тоне родимый…

— Ох, дядюшка… Что же ты умер, дядюшка… Что же мы без тебя делать-то будем, дядюшка…

Бабка из Кырломану терпела, сколько могла. Потом, однако, терпение ее лопнуло, и она грубо прикрикнула на них:

— Хватит! Ишь развели сырость, ревут, как ослицы, сил моих нет слушать ваши охи да вздохи, и так уж все уши заложило!

Бабкины слова пролились бальзамом на мою душу. Мне показалось, что и отец тоже воспрянул духом. Сестра Елизабета испуганно смолкла. Вытерла глаза и даже улыбнулась. Мать, всхлипнув раз-другой, боязливо взглянула на бабку и тоже утихла. Но так и не смогла взять себя в руки. Она не успела еще выплакать последней своей жалобы и чувствовала, что лопнет, если не разрешится от этого бремени. Ведь еще миг, и подходящий случай уже не представится. Подойдя к безгласному мертвецу, убранному и приодетому, словно нищий-жених, она заголосила:

— Братец, мой братец! Умер ты, братец Тоне, ушел от нас, братец Тоне, а ведь не вернул мне моих быков. Мне еще и двадцати не было, как осталась я вдовой, с двумя ребятишками на руках. Тогда-то и доверила я тебе своих быков. А ты взялся исполнить мою просьбу, продать их, помнишь, Тоне? И ты продал их на рынке и потом мои денежки промотал, помнишь, Тоне? Проел ты моих бычков, Тоне! Мало тебе своего! Позарился и на мое, Тоне! Не подумал, что я осталась вдовой и у меня ничего нет, Тоне! Не побоялся ты бога, Тоне, прожил вдовьи деньги. Не отдал мне ни гроша, братец Тоне! Проел все до последнего, Тоне! До последнего, Тоне!..

Отцу стало стыдно. Стыдно за мать. Он покраснел, ткнул ее в бок и обругал сквозь зубы. Но мать не отступала от своего. Она будто и не замечала отца. Будто и не слышала. И продолжала причитать:

— Ну так скажи, Тоне, кто же возвернет мои денежки?

Раздосадованный отец схватил ее за рукав и оттащил от покойника. Злобно процедил:

— Замолчи, дура-баба… Что это тебе взбрело насчет быков?

— Как это «что взбрело»? Тебе ли не знать? Кто же теперь мне их возвернет? Пока он был жив, я все надеялась, все надеялась. Плакали мои денежки. Как он мне их вернет, коли помер?