Безумный лес

— Довольно вам трещать, сороки. Завтра утром я схожу и приведу парикмахера. Отец при жизни был красивым мужчиной. Борода ему не к лицу. Надо до похорон подравнять ему усы и выбрить до блеска.

Бабка молчала. Так они и сидели молча, вместе с моими двоюродными сестрами, у изголовья покойника, когда мы с Мишу уходили из комнаты. Под дождем, сквозь мокрый снег и темень, мы протопали напрямик, не разбирая луж, по двору, добрались до флигеля и легли спать. Мишу заснул тотчас, едва успев опустить голову на подушку. Ко мне сон не приходил очень долго. И спал я поначалу неспокойно. Мне снились солдаты. Снились военные трубы. Снились пули. Мертвецы. Приснился мне и Туртулэ, я спросил его, убивал ли он людей, когда был на фронте. Об этом я спрашивал многих, и не только во сне. Это стало у меня чем-то вроде мании. Мании? Нет, тут было что-то иное. Всем или почти всем, кто побывал на фронте, пришлось убить хотя бы по одному человеку. Однако, возвратившись с войны, они вели себя так, будто им не приходилось убивать вовсе. Даже в Руши-де-Веде я жил среди людей, которые совершали убийства. Почему это казалось мне странным? На то ведь и война — чтобы люди убивали друг друга.

Наконец я заснул. Заснул крепко. Ближе к утру бог сжалился надо мной и послал мне чудесные сновидения. Мне приснилось татарское село Сорг. Приснилось бескрайнее синее море. Приснился татарчонок Урпат. Под конец я увидел и Уруму. Татарочка мчалась верхом, полуобнаженная, с распущенными волосами, развевавшимися по ветру. Весело несся Хасан. Добруджанская степь желта, дика и бесконечна. Я рванулся было Уруме вослед. Но у меня не было коня. Сделав несколько шагов, я запутался в каких-то колючих кустарниках, упал, и из носу у меня хлынула кровь. Почему и этот сон, такой чудесный вначале, закончился так скверно? Я не знал, как это объяснить и кого спросить. Я ведь совсем, совсем одинок! Но разве люди вообще не одиноки? Не знаю. Этого я тоже не знаю. Впрочем… Наверное, другие не так одиноки… Проснулся я с тяжелой головой, чувствуя себя еще более разбитым… И уже не пошел к своим хозяевам. Провел весь день у родни. Пока Мишу бегал по городу в поисках цирюльника, попа и церковных служек, свечей и ладана, гроба и бог знает чего еще, я помогал Васте перебирать пшеницу, мыть ее и варить. Это была кутья!.. Сладкая кутья в память покойника!..

Словно и впрямь окаменев, бабка не притронулась ни к еде, ни к питью. Когда умер дед — я помнил его смерть, как будто это случилось вчера, — она ела до отвала и пила без меры. «Мертвым гнить, живым жить». Теперь же она ни разу не посетовала, не проронила ни единой жалобы. Сказывался, должно быть, преклонный возраст. Держалась она хорошо, но, вероятно, ей не давала покоя мысль о том, что и ее смерть уже не за горами. Она смотрела на покойника. Смотрела, не сводя с него своих больших, красивых, еще молодых глаз. Мои братья Жорж и Кодин сходили в примэрию и получили разрешение на погребение, а затем побежали на кладбище хлопотать насчет места и похорон. Возвратились они к полудню и, войдя в дом, сразу же спросили, нет ли чего поесть. Нигрита на скорую руку поджарила им глазунью. Такую же глазунью предложила и нам, то есть мне и Мишу. Вастя удовольствовалась двумя-тремя ложками вареной пшеницы. Нигрита вообще отказалась от еды. Глаза у нее были красны от слез. Я подумал, что слово сочувствия развеет ее печаль. И сказал участливо:

— Не надо плакать, слезами горю не поможешь, дядюшку Тоне не воскресишь.

Она недовольно взглянула на меня — так глядят на человека, сболтнувшего невпопад.

— Неужто ты думаешь, что я плачу по отцу?

— А по кому же?

— По Дрэгушу. По этому подлецу Дрэгушу.

— По какому еще Дрэгушу?

— Что служит шофером у Колцана.

— Он тоже умер?

— Хуже. Он удрал из города. С дочерью своего хозяина.

— Верно, любит ее.

— Наверно. Может, и любит. Да только на кого он меня-то бросил?

— Ты с ним помолвлена?

— Нет. Помолвки не было, но я с ним жила.

Она погладила свой округлившийся живот и добавила:

— Он обещал жениться на мне.

Опять зарядил мелкий дождь. Старый, раскисший от слякоти неприглядный городишко стих, но не совсем. По улицам и переулкам все еще рыскали патрули, однако солдаты, хотя и пьяные, теперь не били и не хватали людей. Не слышно стало выстрелов. О смерти мы больше не говорили, несмотря на то, что в доме лежал покойник, которого покамест нельзя было обойти вниманием. Бабка сидела в изголовье и следила, чтобы свечи горели неугасимо. Уговорились, что до кладбища, как это принято в деревне, мы понесем гроб на себе, вчетвером: двоюродные братья и я. Я позволил себе заметить:

— Кладбище далеко, а покойник тяжелый. Намучаемся.

— Да, покойник тяжелый, — ответил Жорж. — Но ничего не поделаешь. Придется по дороге останавливаться, опускать гроб на землю и отдыхать.

Это меня тоже не радовало. Я процедил сквозь зубы:

— Хоть бы дождя не было!

Бабка метнула на меня недобрый взгляд: