Безумный лес

Дьячки попросили углей. Вастя принесла им из кухни углей в совке. Дьячки взяли их пальцами и положили в кадильницы. Потом на разожженные угли бросили несколько крупинок ладана. Синеватый дымок с приятным и грустным запахом наполнил комнату. Вероятно, вдыхая его, мы должны были исполниться печали. Но мы не исполнились. Хоть рядом был мертвец, а может, и сама смерть. Говорят, смерть иногда возвращается к человеку, чью душу она унесла, чтобы взглянуть на него еще раз, к лицу ли она ему. По обычаю, из уважения к покойнику и от страха перед смертью мы опустили головы и осенили себя крестным знамением. Звякнули серебряные кадильницы. Попы затянули свои молитвы. Мать, даже теперь, опустив голову и вознося молитвы, переругивалась с отцом. Бабка, мои двоюродные сестры и братья слушали службу молча и время от времени крестились. Покойник оставался неподвижным; лицо его было по-прежнему суровым, мрачным, чуть помолодевшим. На дворе завывал ветер. Дождь перестал. Тяжелые свинцовые тучи, словно обезумевшее стадо, неслись над городом — убогим, промокшим, по горло утонувшим в грязи. Попы и дьячки за каких-нибудь четверть часа отбубнили положенные молитвы и умолкли. Толстый и огромный отец Лац провозгласил:

— Пора нам идти, православные, дабы не опоздать к другим. Нынче и завтра нам надо успеть еще на несколько похорон.

Нигрита рассердилась. Ей показалось, что святые отцы сократили службу, хотя получили все сполна. И она не постеснялась заявить им об этом прямо в лицо:

— Ничего, успеете. До вечера времени много. Весь город можно похоронить. Сперва отслужите службу до конца.

— Мы не собираемся хоронить весь город, это нам ни к чему, мадемуазель Брэтеску, — ответствовал жирный поп. — Для процветания церкви нужны и живые люди, а не только покойники… А что касаемо службы, то мы молились достаточно. Молились, сколько положено.

— Молились!.. Что-то мало вы молились. А по деньгам, что я вам уплатила, и вовсе мало. Уж коли вы, батюшка, берете и с живых и с мертвых, то уж должны служить сколько полагается. За это ведь вы и получаете с живых и с мертвых.

Отец Лац перебил ее:

— Не учи нас, дочка, сколько и как служить. Нам это лучше знать… А что касается плати… Плату мы, как и все, берем с кого можно. Хочешь жить — бери с кого можно. Притом чем больше берешь и чем больше тех, с кого можно брать, тем лучше. У каждого ремесла свои доходы и свои невзгоды. Думаешь, нам приятно служить службу у изголовья всякой падали? Нет, дочка, весьма неприятно. И все же служим.

Нигрита промолчала. Все равно ничего нельзя было изменить. Мы тоже смолчали. Служители господа ушли. Сначала попы, за ними дьячки. Уходя, они даже не взглянули ни на нас, ни на покойника.

— Хорошо, что с попами покончено! — буркнул Кодин.

— Без попов нельзя, — проговорила Нигрита. — Коли бы можно было похоронить отца без попов, вышло бы не в пример дешевле.

— А теперь за дело! — заключил Мишу. — Чего тут еще говорить? Один раз помираем.

Вчетвером — Кодин, Мишу, Жорж и я — мы взяли тяжелый гроб на руки, поднатужились и по узкой лестнице снесли его во двор. Отец забежал вперед, запряг коней и развернул телегу. Мы поставили гроб на телегу, в сено, и накрыли крышкой.

Сыпал частый дождь. Теперь он моросил совершенно по-осеннему. Раскрученные и взбаламученные холодным ветром брызги больно стегали по спинам и лицам. Попов и дьячков уже и след простыл. Отправились служить за упокой души других усопших. Какой-то парнишка-бродяга, неизвестно откуда выуженный и приведенный Мишу, — такой замызганный, задрызганный и угреватый-прыщеватый, что от одного вида могло стошнить, бросился к нам, схватил крест и занял место во главе процессии. Отец хлестнул коней. Телега заскрипела и тронулась. Мы двинулись все разом, — впереди бабка из Кырломану, за нею остальные. И так вот, бредя тесной кучкой за старой, перекосившейся и дребезжавшей телегой, миновали мы притихший город. Лавки и ларьки были еще закрыты. Окна домов прятались за ставнями. Весь Руши-де-Веде казался мертвым и глубоко погребенным в грязи. Редкие прохожие, попадавшиеся нам навстречу, снимали шапки. Один спросил:

— Кто помер-то?

— Тоне Брэтеску, что держал харчевню.

— А-а… Старик уже был… Прости его господи…

На закрытый гроб, где спал вечным сном покойник, на лошадей, на телегу, на всех нас и на убогий город сыпал частый мелкий дождь, подстегиваемый ветром. Промокшие до костей или почти до костей, мы в душе проклинали все на свете. Бабка из Кырломану, подобрав юбку выше лодыжек, шла за покойником, гордо выпрямившись, всего на шаг отставая от телеги. На голове ее была черная шаль, на плечах — мешковина, которая будто бы укрывала ее от дождя. Услышав слова прохожего, она повернулась в его сторону.

— Сын мой вовсе не был старый. Ему всего семьдесят три года. Его застрелили. Если бы его не застрелили, он прожил бы сто лет. А может, и дольше. Так-то, мил-человек. Мой сын помер вовсе не от старости. Он не старый… Он помер, потому что его застрелили.

— Такие уж времена пошли, бабушка. Многих постреляли, еще помоложе его.