Безумный лес

Целых две недели меня снедало любопытство и терзали сомнения. Промучившись две недели, я в одно прекрасное воскресенье проснулся чуть свет и помчался на вокзал. Ждать прихода бухарестского поезда. Ерзал, не находя себе места от нетерпения. Мне повезло. Поезд пришел вовремя. Не глядя на пассажиров, я проскочил вперед, к паровозу, и стал вертеться возле тюков с газетами и журналами. Время тянулось мучительно долго, но вот продавец распаковал тюки. Я купил долгожданный журнал. Перелистав его, увидел наконец свои сонеты. Подавил охватившее меня волнение. Взял себя в руки. Бросил взгляд на последнюю страницу, где помещалась Почта редакции. Там ко мне обращались с просьбой: «Присылайте еще…» Я прошелся по перрону, пристроился в стороне и стал читать свои любовные сонеты. Строчки прыгали перед глазами. Сонеты были набраны мелкими полустертыми буковками и задвинуты куда-то в конец. И все-таки они были помещены. Как говорится, увидели свет. На какое-то мгновение я обрадовался. Но не так, как ожидал; радость моя была куцей, бледной, жалкой, с примесью горечи. Стало отвратительно на душе. Радость исчезла. Потом исчезло и отвращение. Червь сомнения снова зашевелился во мне. Появление сонетов в бухарестском журнале, к тому же второ-, а то и третьеразрядном, не доказывало ничего или почти ничего. Могло случиться, что редакторы пропустили стихи по ошибке. А может, не нашлось ничего лучшего под рукой. Множество предположений пришло мне на ум. Пока я не иссяк и не изнемог. Меня бросало то в жар, то в холод. Я еще раз перечитал свои сонеты, слово за словом. Теперь они показались мне откровенно глупыми. Бессмертные сонеты оставил Петрарка. Писал сонеты и Шекспир. И Эминеску. Было ли в моих сонетах что-нибудь новое по сравнению с сонетами этих мастеров? Нет. Тогда к чему эти новые сонеты и стоило ли мне так спешить с их опубликованием? Идиот! Жалкий, честолюбивый идиот, не больше и не меньше. Я сразу сник и стал ко всему равнодушен. Ныло тело. Мысли пронзали мозг раскаленными молниями. Я свернул журнал со своими сонетами, сунул его в карман и вернулся домой, шатаясь, будто пьяный. Мне посчастливилось не столкнуться с Деспой. Филипаке сказал мне, что она ушла.

— Куда?

— К подругам.

— У Деспы нет подруг.

— Должно быть, завела в последнее время. Ты разве не заметил, что с некоторых пор ее часто не бывает дома?

День был сумрачный и тянулся невыносимо медленно. Я заставил себя поесть. С трудом уснул. Снились какие-то ужасы. Потом я снова поел и снова заснул. Проведя таким образом несколько кошмарных ночей и бездарных дней, я решил — просто для того, чтобы избавиться от апатии — снова приняться за работу. Сел за письменный стол и на нескольких страничках написал небольшую повесть, сюжетом для которой послужила одна хроникальная заметка. Начисто переписав рукопись, я послал ее в тот же журнал уже под другим именем. Повесть поместили тоже. Я прочел ее напечатанной. Она тоже показалась мне надуманной, тусклой, бессмысленной. Если бы под ней стояло мое настоящее имя, было бы с чего повеситься. Я почувствовал слабость. Стало кисло во рту. Желудок сжала спазма, и он отказывался принимать пищу. После этого я почти лишился сна. Спал мало и беспокойно. С тоски и отчаяния целиком отдался в руки судьбы. И надолго бросил попытки писать. Стал заниматься с хозяйской дочкой. Вернулся и к другим моим ученикам, которые пожелали продолжать занятия. С головой ушел в эту бессмысленную работу, от которой только уставал, глупел и тупел. Перестал стричься и вскоре оброс, совсем как Туртулэ. Ходил, весь обсыпанный перхотью. И все-таки мне некуда было девать свободное время. Чтобы как-нибудь заполнить его, я слонялся по городу. Чаще всего оказывался на окраине, в слободке, и проводил целые дни, болтаясь без дела среди зеленщиков и молочников, среди цыган, кузнецов и музыкантов. Девушки смотрели на меня так, словно я свалился с луны, задиристые парни — как на пустое место. В трактире у Згайбэ, пользовавшемся дурной славой притона для взломщиков и конокрадов, молодые цыганки, статные и крепко сбитые, большеглазые и чернобровые, гадали мне по руке и на раковине, на бобах и на кофейной гуще. Все они в один голос предсказывали, что жизнь у меня будет обыкновенная, серая и пресная.

— Не видать тебе в жизни счастья, красавчик. О чем говорить, это по тебе сразу видно. Ну, давай-ка лею…

Деньгами я их не баловал. Не от скупости, а потому что просто не было денег, да и сами цыганки не особенно настаивали. Вконец поглупев, я поверил им и дошел до того, что возненавидел их до глубины души. Поклялся им отплатить. И даже отомстил некоторым, тиская их, когда они попадались мне по ночам в темных закоулках, под ивами, на пустырях и вообще где придется.