Безумный лес

— Ходжа говорит, что с таким бродягой, как ты, я обращаюсь слишком хорошо…

— Ходжа много чего говорит…

Ойгун — так звали ходжу из жалкого татарского села Сорг. Ойгун Джемил… Мужчина средних лет. У него — кривые коротенькие ножки. Большая голова, широкое лицо, а борода — длинная и жесткая, как пучок конопли. Сталкиваясь с ним на улице села, я каждый раз уважительно сдергивал с головы шляпу. Он носил тюрбан. Моргнув, ходжа нехотя кивал мне в ответ. Ему не нравилось, что я нашел хотя бы временный приют среди татар его паствы и нанялся слугой к Селиму Решиту. Может быть, этого сонного ленивца настраивала против меня толстая Сельвье, мать Урумы? А может быть, его подговаривали и местные парни, которые уже не раз обещали отрезать мне голову ятаганом, если я как можно скорее не уберусь из их краев. Бедная моя головушка! Многие злились на меня из-за всяких пустяков и жаждали проломить мне голову. Но я сохранял ее назло всем и намеревался беречь ее и впредь. Пугали меня ятаганы татарских парней? Нет. Не пугали. Некоторым из них, самым отчаянным, которые подстерегали меня на пути к кофейне, где я покупал табак, я показывал нож. Они злобно ухмылялись. И принимались издеваться.

— А что ты умеешь с ним делать? Может, резать овец и сдирать с них шкуру?

— Если хотите, могу показать.

— А ну покажи, грязная собака, покажи, если есть, что показать.

Я попросил одного из них воткнуть в землю палку и надеть на ее конец феску. Он не понял, что я собираюсь делать, но послушно исполнил мое желание. Я велел всем отойти в сторону и смотреть. Они подчинились. Тогда я отсчитал десять шагов, прицелился и метнул нож. Сталь просвистела в воздухе и, как сабля, срезала кисть фески.

— Ну как, нравится?

— Нет, не нравится.

— В вас я могу попасть и с более далекого расстояния, раза в три дальше.

— Шайтан!.. Хромой шайтан!..

— Да, — со смехом подтвердил я, — шайтан и есть, из плоти и крови, хромой шайтан.

Они оставили меня в покое. Во всяком случае, так мне в тот день показалось. Маленький татарчонок Урпат изнывал от нетерпения. Я не знал, в чем тут причина, да и не собирался допытываться. Ах, да! Конечно!.. Вспомнил! Приближался день его «свадьбы»…

На рассвете и на закате ходжа взбирался на минарет мечети и созывал правоверных на молитву:

Аллаху екбер, аллаху екбер,
Эшхедуен иллайлахе иллалах,
Эшхедуен иллайлахе иллалах…[20]

Услышав его, старые татары гасили трубки, покидали кофейню и, шаркая залатанными туфлями по глубокой, белесой уличной пыли, плелись к мечети в ее притвор, где было прохладно.

— Урума, почему ты никогда не ходишь молиться?

— Буду ходить. Когда состарюсь. И молиться буду.

— И о чем же ты будешь тогда молить аллаха?

— Может, об отпущении грехов. А может, о твоем здоровье. Пока еще не знаю, Ленк. Это будет не скоро.

Урума не знала, что ждет ее в будущем. Я тоже не знал. И ни один человек на свете не знает, что принесет ему завтрашний день, что ждет его в будущем. Выполняя приказание хозяина, я после захода солнца уводил табун с пастбища и гнал его в село. Когда сидишь верхом на полудиком жеребце, остается лишь держаться за гриву, гикать да щелкать арапником. Разгорячившись, табун Селима Решита становился похож на стаю призраков. Неподкованные копыта коней крошили сухую каменистую землю и вздымали гигантские облака пыли, остававшиеся позади и долго еще висевшие в воздухе. Мальчонка Урпат издали слышал наше приближение и широко распахивал ворота. На подходе к дому я уже не гикал и не щелкал арапником. Кони замедляли бег, проталкивались, тесня друг друга, на широкий двор и скучивались у колодца. Я спешивался и принимался вертеть колесо. Мне на помощь приходила Урума. И мы поднимали бурдюк за бурдюком, полные чистой, холодной, горьковато-соленой воды. Урума опрокидывала их в желоб, и истомившиеся по воде лошади не заставляли себя долго просить. Пили, пока не утоляли жажду. Татарин кормил меня жареной бараниной, неизменной простоквашей и сладкими лепешками, испеченными в золе. День проходил за днем; ночь сменялась ночью. Приближался конец лета. Татарчонком овладело странное беспокойство, вызванное еще более странной, затаенной радостью. Вечерами, когда мы кончали поить коней, он вьюном вертелся у меня под ногами. Казалось, он хотел мне что-то сказать, но не решался. В конце концов ему стало невмочь хранить свою тайну. И он шепнул мне:

— Ленк… слушай… через две недели…

Для Урпата, как и для остальных татар села, я оставался неверным, нечестивой грязной собакой, которой не подобало знать о сокровенных тайнах их жизни.

— Ну, так что же случится через две недели?

— Ходжа… сделает меня мужчиной. Я стану настоящим мужчиной.

— Выдумываешь ты все, Урпат. Как это ходжа может сделать тебя мужчиной? Надо еще подождать, пока ты подрастешь. Ты ведь еще мальчик.

— Ничего я не выдумываю, Ленк. Так и отец сказал. Через две недели сам увидишь, что я не вру.

— Ничего я не увижу, Урпат, ни через две недели, ни через четыре.

Он надулся. Отошел от меня и злобно прокричал: