Безумный лес

— Прошу, господин праздношатающийся! Усаживайтесь здесь, на кафедре, вместо меня, на этом стуле, так, чтобы вас мог видеть я и весь зал… чтоб мы видели, как на вас нисходит вдохновение… как вы творите… А писать вы будете, сударь, о том, как… Нет. Вы изложите мне ваши впечатления… Впечатления от вашего пребывания в школе, вчера и сегодня… Напишите мне о жизни, сударь, в том смысле, как я уже как-то вам объяснял. Убедите нас в вашем умении мыслить, дайте нам возможность определить, способны вы или нет собственной головой — да, да, вашей собственной наголо стриженной и по всем приметам пустой головой — сочинить что-нибудь путное.

Я вежливо поблагодарил, сел за столик, с трудом собрался с мыслями. От напряжения тело словно закоченело. Лишь правая рука двигалась раскованно. Я опробовал перо. Писать можно. Склонился над бумагой и принялся за работу. Попытался унять волнение. Мне это удалось. Никто при всем старании не мог ничего прочесть на моем лице. В наступившей тишине я тотчас почувствовал, что все взгляды устремлены на меня. Туртулэ послал кого-то в канцелярию за стулом. Когда стул принесли, он уселся у окна и начал устный экзамен, вызывая учеников по списку в классном журнале. В мою сторону он больше не смотрел. Я тоже не смотрел на него. Я вообще не смотрел ни на кого вокруг. Впрочем, даже если бы я захотел, то не смог бы этого сделать. Взгляд мой был устремлен назад, на то, что уже произошло и что мне предстояло воскресить в памяти и изложить на бумаге. Мелким, убористым, но четким, почти каллиграфическим почерком я описал, как за день до этого познакомился и даже подружился с Филипаке Арэпашем, обыграл мощенный камнем пыльный школьный двор и подробно описал отдельные группки толпившихся там великовозрастных школяров. Усмехаясь про себя, набросал смешные портреты наиболее запомнившихся мне парней, среди которых оказались и оба близнеца Мэтрэгунэ, увлекающиеся спортом. После чего, старательно подбирая наиболее подходящие слова, рассказал о том несколько забавном впечатлении, которое произвел на меня сам Туртулэ при своем появлении в классе. Я нарочно сгустил краски, живописуя его волосы, лицо, очки, руки. Потом в подробностях описал его наряд. Не забыл ни штиблет, ни старых, в узлах, шнурков. Не простил ему ни малейшей из тех странностей, которые успел подметить и которые были неотъемлемой частью его натуры. Напротив, с беспощадной жестокостью подчеркнул и усугубил эти странности. Ярость, клокотавшая во мне, которую я до тех пор всячески сдерживал, теперь нашла выход и разыгралась, как норовистая лошадь. Страдания, молчаливо перенесенные мною по милости Туртулэ из-за его насмешек, принесли теперь свои плоды: я упивался местью, не скупясь на выражения, от которых в иных обстоятельствах сам пришел бы в ужас. С аудиторией, помиравшей со смеху, когда Туртулэ обвинил меня в списывании, я рассчитался в нескольких фразах, достаточно едких и злых. Под конец упомянул и об издевательствах, которым подвергся уже сегодня, здесь же в классе. Не забыл ни единого слова учителя, ни одной угрозы, ни его несправедливости и неуместной попытки ударить меня. Прошел час, когда я поднялся с места и сказал:

— Я кончил, господин учитель…

Прикусив нижнюю губу, словно досадуя на заведомый провал, я протянул ему исписанный лист и отошел от столика. Свободным оказалось место рядом с Валентиной. Там я и примостился. Туртулэ, не дослушав братьев Мэтрэгунэ, поблагодарил их, поставил обоим переходной балл и отпустил. После этого взял мою работу, поправил очки и погрузился в чтение. Прочел раз. Прочел другой. Поднялся со стула. Сделал несколько шагов, остановился. Постоял в нерешительности. Затем сказал:

— Прости меня, юноша. Пожалуйста, прости. Такого со мной никогда не случалось. С тех пор как я преподаю, такого в моей практике до сегодняшнего дня не бывало. Я… Видишь ли, я человек честный. Не выношу обмана. Язвы, разъедающие нашу политическую и социальную жизнь, порождены ложью и бесчестностью. Да… Да… Именно так — ложью и бесчестностью. В этом корни зла, которое губит нашу родину, мешает ей идти по пути прогресса. Ложь… Бесчестность… Я искренне считал, что ты намеревался меня надуть. Я был уверен, что ты бесчестный обманщик. Откуда мне было догадаться, что в твоем котелке что-то есть? Что твоя наголо остриженная голова чего-то стоит? И вот теперь… Теперь мне стыдно перед тобой… Честно признаю — я был к тебе несправедлив. Я виноват и признаю это, хотя на войне мне приходилось, и не раз, даже убивать людей…

Я молчал. От этого молчания учителю стало не по себе. И он повторил:

— Прости меня, юноша. Прошу от всего сердца — прости.

— Не стоит вспоминать об этом, господин учитель. Вы ведь сами только что говорили, что раскаяние наполовину облегчает вину. Я, с вашего позволения, пойду дальше: пусть раскаяние снимает вину целиком.

Лицо учителя просияло:

— Дети! Прошу соблюдать тишину. Я хочу прочесть, что написал… написал… как, ты говорил, тебя зовут?

— Я поставил свое имя внизу страницы.