Безумный лес

Я согласился и поблагодарил. Мой новый ученик, с которым мне впоследствии пришлось хлебнуть немало горя, был робким парнишкой, застенчивым и болезненным, — единственный сын зажиточного крестьянина из северной части уезда. Начальник станции — господин Саву Сэвиян, от кого-то прослышавший обо мне, — тоже пригласил меня и поручил моим заботам двух своих красивеньких племянников — привередливых, избалованных и капризных, на которых, лишь только речь заходила об учебе, находила неодолимая лень. Однако я уже заразился пагубной страстью к деньгам и поэтому не отказался от лишнего заработка. Что до Деспы, то я продолжал заниматься ею с беспредельным терпением, но с некоторых пор занятия эти снова обернулись для меня настоящей пыткой. Дочь моей хозяйки, едва успев стать школьницей, обрядиться в черный передник и нашить на рукав платья номер, не замедлила проявить свой дикий и необузданный нрав. Какими только способами ни пыталась она — и не без успеха — сделать мою жизнь невыносимой. Зажатый, словно в тиски, бесконечными уроками, я терпеливо нес свой крест и не замечал, как бежит время. А время не стояло на месте. Оно посмотрело на меня изумленными глазами, посмеялось над моей глупостью И занялось своими делами. Истерзанный и околдованный лес, начинавшийся за городской окраиной, зачах и пожелтел. Продрогшие поля опустели. Золотая осень потемнела, состарилась, озлобилась и обрушилась на город холодным дождем со снегом, туманами и мглистыми сумерками. Город в долине Делиормана за одну ночь помрачнел, стал еще безобразнее, скособочился и потонул в грязи. И тогда сырость, проникавшая повсюду, добралась до меня и обволокла мое хилое больное тело. Мой застарелый ревматизм вновь заявил о себе мучительной ломотой в костях. Снова заныли мышцы. Были минуты, когда хотелось расстаться с жизнью. Но я собрал всю свою волю и перенес все эти страдания, по-прежнему мотаясь по городу, с урока на урок, потом в школу — без охов и вздохов. Однако, несмотря на все мои старания, тоска и мука отражались на моем бледном, искаженном от боли лице. Я уже совершенно забыл о Зое, которая тем временем родила еще одну девочку и которую каждый вечер, как и прежде, избивал низенький волосатый Панделе Палеу. Изредка, невзначай вспомнив о ней, я твердил, стараясь подавить в себе жалость и угрызения совести: «У каждого своя судьба». Душа моя оскудела. Оскудела настолько, что я не думал даже об Уруме из Сорга, об Уруме, которую трудно было забыть. Хрупкая желтолицая татарочка не приходила ко мне даже во сне. Это невероятно, особенно для юноши моих лет, — но я забыл думать и о любвеобильных сестрах-портнихах Скутельнику. Я забыл обо всем на свете или почти обо всем. Кроме Деспы. Потому что забыть о ней было невозможно. Мы жили под одной крышей. Ели за одним и тем же столом. Я был обязан изо дня в день помогать ей готовить уроки. Смуглянка словно взбесилась. Она приставала ко мне целыми днями, дразнясь и издеваясь, осыпая бранью и оскорблениями, чуть ли не пытаясь выцарапать мне глаза. Словно цель всей ее жизни состояла лишь в том, чтобы отравлять и укорачивать мою жизнь. И это ей удавалось, правда, не в полной мере. Чтобы своим жалким, подавленным видом не возбуждать ее презрения или — что еще унизительнее — жалости окружающих, я после долгих стараний приучил свои губы складываться в оптимистическую улыбку и не расставался с нею даже во сне. Теперь я походил на вечно улыбающегося циркового паяца-профессионала, и это было мне совсем не в тягость. Возможно, окружающие играли в такую же игру. Мои прежние хозяева, жившие в Руши-де-Веде, ссорились со своими женами, нередко пуская в ход кулаки; однако это не мешало им, выходя из дому и отправляясь в свою лавку, изображать на лице радость. Считалось неприличным появляться на людях в печальном или подавленном настроении. И это им удавалось. После некоторых усилий это стало получаться и у меня. Изо всех моих знакомых лишь Валентина Булгун догадывалась, что мне не по себе. Она не навязывалась с сочувствием, не пыталась повлиять на мое состояние, но иногда, пожимая мне руку, шептала:

— Рано или поздно все образуется, вот увидишь. Все будет очень хорошо.

Ее слова не доходили до моего сознания, не согревали душу. Они пролетали мимо, растворяясь в беспредельном воздушном океане, как всегда бывает с человеческими словами, злыми или добрыми. Дом дядюшки Тоне я ухитрялся обходить стороной и радовался, что в своей бесконечной беготне по городу мне ни разу не пришлось натолкнуться на родственников. Только однажды мне довелось-таки повстречать Гинку Павелеску, мужа Алины, старшей дочери дядюшки Тоне. Я столкнулся с ним как-то вечером, когда выходил от начальника станции.

— Давненько ты не заглядывал к нам, Дарие.

— Все некогда.

— Жаль! Алина ждет тебя. Приготовила для тебя целую кипу книг.

— Я мало читаю. Теперь я уже совсем мало читаю.

— Да и я бы не прочь кое о чем потолковать с тобой.

— Как-нибудь вечерком загляну.

— Когда?

— Не знаю. Но постараюсь поскорее.