Безумный лес

Полицейские свалили стулья и столы в кучу посреди улицы, набросали на них портреты в рамах, а поверх всего — книги и брошюры, старательно разорвав их на куски, чтобы лучше горели.

— Ну что, готово?

— Готово, господин комиссар.

— Поджечь и покончить с этим.

Один из полицейских поднес зажженную спичку. Повалил дым. К небу взметнулись языки пламени. Книги, даже разорванные, горели плохо.

— Вот так!.. Вот так мы будем сжигать и наших большевиков, если они не образумятся и не угомонятся.

— Сожжем, господин комиссар. Почему бы не сжечь, коль таков приказ!

— Позор!.. Стыд!.. Позор вам!..

Кричали многие. И выкрики становились все громче. Я тоже закричал вместе со всеми:

— Позор!.. Стыдитесь!.. Позор, эй вы, слышите!..

Кто-то швырнул камень. Затем многие стали подбирать камни и бросать их в полицейских. Кое-кто целил в самого Кирноагэ. Доблестный полицейский комиссар скрылся в клубе, ища спасения за его стенами. Потом достал из кармана свисток и издал долгий жалобный свист. Полицейские несколько раз пальнули в воздух. Сейчас их оставалось немного, и у них не хватило смелости стрелять по людям. Пистолетные выстрелы и крики толпы привлекли внимание патрульных с соседних улиц.

— Солдаты!.. Солдаты идут!..

И действительно, со стороны памятника генералу Манту к нам скорым шагом приближалась группа солдат с винтовками наперевес. Их было человек двадцать. Люди на улице бросились врассыпную. Одни спешили укрыться в ближайших дворах, другие удирали со всех ног, разбегаясь кто куда, и следы их затерялись в переулках убогого старого городка, утопавшего в грязи и в сонных стоячих осенних лужах.

С этого дня улицы города стали патрулироваться солдатами. Солдаты были низкорослые, хилые и тщедушные, в подавляющем большинстве худые как мощи, с землистыми лицами. От них разило ракией, а глаза их сверкали из-под бровей, словно волчьи. На солдатах были мятые кепи, старые, засаленные, а то и залатанные шинели и дырявые ботинки. Отупев от нудного казарменного житья и от ракии, которую им выдавали без ограничений, они слепо подчинялись офицерам. В первый же день своего прибытия они силой захватили железнодорожные мастерские и маленькую электростанцию неподалеку от дешевой столовки дядюшки Тоне. После этого отдельными вооруженными шайками, не останавливаясь перед насилием и грабежом, рассыпались по всему городу, от центра до предместий. На углах улиц были выставлены посты. По стенам были расклеены предупреждения, запрещавшие въезд и выезд из города без специального разрешения военного коменданта. Окна лавок и магазинов спрятались за ставнями. Закрылась, к радости многих, и наша гимназия. Оставались открытыми только трактиры, пивные, кофейни, рестораны да харчевни. Попы служили в церквах как в дни больших христианских праздников и велели пономарям трезвонить в колокола. На прихожан неслись с амвона наставления молиться за «короля и родину» и не якшаться с забастовщиками, которые, «поддавшись дьявольскому наваждению, поднялись против хозяев и коронованной главы государства». Попы, облаченные в ризы, с золотыми или серебряными крестами на шее, бесстыдно грозили всем тем, кто впредь решится принять участие в забастовке и выступать против власти, занесением в церковные реестры: это означало, что после смерти их нельзя хоронить рядом с предками, а лишь за чертой кладбища, на заросших бурьяном пустырях, где обычно зарывают собак.

— Да будет проклят всяк и род его до девятого колена, кто не внемлет голосу церкви господа нашего.

— Да будет проклят всяк, кто…

Больше недели то в одной, то в другой части города слышались выстрелы. Однажды раздался даже собачий лай пулемета. Горожане понимали, что единственная цель этой суматохи — нагнать страху на бунтовщиков и тех, кто мог к ним присоединиться. Однако все — и те, кто был за забастовку, и те, кто был против — только-только пережили долгую войну, которая принесла большинству много страданий и горя. И поэтому почти все привыкли к виду солдат, даже к грохоту пушек, а не только к пистолетным, винтовочным или пулеметным выстрелам.

Ковыляя в возбуждении и ярости по промозглому городу, чтобы своими глазами увидеть как можно больше из происходящего, я слышал — причем от разных людей, — что забастовка охватила всю страну, что по железным дорогам ходят только военные поезда и что в Бухаресте пролилась кровь. Меня охватила тревога за друзей и знакомых, которые там оставались, стало страшно за их жизнь. И я очень сожалел, что среди тех людей, с красными флагами, я не знал никого, кроме Гинку Павелеску. Но где он теперь? Я зашел к нему домой. Алина только пожала плечами.

— Не знаю, Дарие, ничего не знаю. Я не видела его с тех пор, как в город пришли войска. А если ты хотел повидать Гинку, то почему не зашел к нам до начала забастовки? Он тебя ждал. Ждал несколько вечеров подряд.

— Видишь ли, Алина…

— Все, что надо, Дарие, я уже видела. Например, что ты не пришел, а Гинку тебя ждал. Он хотел просить тебя… Э! Да к чему говорить тебе, что хотел сказать Гинку?