Безумный лес

— Нет. Больше мне не жить. Ухожу. В другой мир. Встречусь там с батюшкой. Я все время вижу его во сне. Стоит на миг задремать, как он сейчас же и появляется. Словно бы я еще мальчик, а отец еще молодой… Такой, каким я его запомнил в детстве. И вот я с ним. Он садится возле меня на постель, вот как ты, но постель другая: широкая, прикрытая циновкой, как это водилось у нас в Кырломану. Берет мои руки в свои. Руки холодные. И говорит: «Иди ко мне, Тоне. Здесь, где я сейчас, хорошо. Здесь у тебя ничего не будет болеть, Тоне. Ничего не будет больше болеть…» Помогает мне подняться. Я чувствую себя легким-легким, как пушинка. Хочу пойти с отцом. И тут чувствую пронзительную боль, здесь… в верху груди, где прошла пуля. И просыпаюсь весь в поту. Вижу перед собой Вастю или Нигриту… Бедный отец. Думать-то я о нем частенько думал, а вот до сих пор ничего на помин его души не пожертвовал. Даже на кутью не разорился. И ведь было откуда взять. Но… поскупился. Бедный отец! Он закрыл глаза на мой грех. Простил меня.

Бабка слушала. Скривила губы, но продолжала слушать. Не любит она жалоб. Не нравится ей и история про сон. Она уже еле-еле сдерживается. И наконец обрушивается на дядю:

— Тоне! Что с тобою, парень? Ты ведь был настоящий мужчина! Что это ты вдруг стал думать про сны и морочить нам голову? И не стыдно тебе, бессовестный? Я прибью тебя палкой, если не перестанешь болтать глупости при детях! Что они подумают о тебе, слушая такие речи? Что ты спятил! Теперь уж совсем не время с ума сходить. Коли уж приходится помирать, то уж постарайся помереть в здравом уме.

Никакой палки у бабки в руках нет. Да если б и была, не верится, чтоб она набросилась с ней на этого старого человека с пожелтевшим лицом и без сил, своего сына, который доживает в этих четырех стенах свои последние часы, а может быть, и мгновения. Дядюшка, получив выговор, молчит. Бабка так же сурово обращается к нам:

— Слышите? Ему снятся сны! И он носится с ними! Человеку, когда он спит, всегда снятся разные сны, один чудней и глупей другого. Ха! Вот уже больше чем полвека мне из ночи в ночь снится моя мать. И точно так же манит меня: «Иди ко мне, доченька. Ну же, иди ко мне, доченька». Но я-то знаю, что это сон. И гоню ее прочь, мать-то. Говорю ей: «Ты ведь лежишь в могиле, во тьме, во сырой земле. Что же хорошего может быть там, где ты сейчас? Возвращайся к себе в могилу, слышишь?!» И мать уходит. Недовольная, правда, но уходит. А я остаюсь, не иду. И вовсе нет охоты идти за ней. Моя мать спит на кладбище, в сырой земле. И пусть себе спит. Рано или поздно все мы уснем вечным сном. И вы, и дети ваши, и я, но до той поры я еще поживу.

Нигрита спрашивает:

— А дедушка тебе никогда не снится?

— Снится. Тоже, дурень, твердит одно: «Иди ко мне. Ну иди, иди ко мне!» Иногда, право, даже сердце ноет, так хочется послушаться и пойти. Делча является мне молодым, красивым, с тонкими светлыми усиками — таким я его узнала впервые. И я даже поднимаюсь, чтобы идти вместе с ним. Но вдруг меня точно молнией по голове: как же это я иду вслед за Делчей? Делча ведь, как и мама, давно уже умер и сгнил. Куда же он меня зовет? Этого ведь на самом деле не может быть. Это — сон. И… я просыпаюсь. Набрасываю на себя что-нибудь. Выхожу в сад. Гуляю. Небо в звездах. В саду пахнет цветами и листьями. В ручье, что течет посреди сада, поют лягушки. И я радуюсь, что живу. Счастлива, что живу. И жалею о том, что Делчи уже нет со мной. Но раз он умер, разве могу я его воскресить? Умершего не воскресишь, сколько по нем ни плакать.

Снаружи громыхает ставнями ветер. На город опустились сумерки. Дядюшка Тоне молчит. Тяжело дышит и молчит. Жаркий пот снова заливает ему лицо. Бабка смотрит сыну в глаза. Она не хочет, чтобы он умер во лжи, сохранив хотя бы малейшую надежду воскреснуть. И продолжает:

— Все, что рождается, должно умереть, Тоне. Это уж закон жизни: все, что родилось, да умрет. Вот ты, пока был жив-здоров, хоть раз взглянул на звездное небо? Звезды вроде бы неколебимы. Смотришь на них и говоришь себе: до чего красивы! И начинаешь думать, что звезды не ведают смерти. Но вдруг звезда, на которую ты смотришь, или какая-нибудь другая, рядом, вздрагивает, срывается, словно перезревшее яблоко с ветки, и падает. Падает, вспыхивает и гаснет. И уж коли сгорает и гаснет звезда, если и она не бессмертна, то как же может быть бессмертным жалкий человек, ничтожная горстка праха?!

Дядя Тоне напряженно слушает все, что говорит бабка. Губы его начинают вздрагивать. Дрожит и правая рука, в которой он, с помощью Нигриты, держит горящую свечу. И вдруг им овладевает ярость. Он вскидывается. Вырывает свою ладонь из рук Нигриты. Швыряет свечу о стену. Свеча гаснет. Откуда у него только достало на это сил? И разражается воплем: