Безумный лес

— Звезды!.. Умирают! И пусть их умирают!.. К черту звезды!.. Но я-то… Я-то почему умираю?.. Я-то ведь человек, а не звезда. Звезде все едино, гореть или гаснуть. Она и не знает, что горит. И не знает, что в один прекрасный день ей суждено погаснуть. Но я-то… Я-то ведь человек. Мне только-только исполнилось семьдесят три года. Я до ста лет мог еще жить. Почему же мне умирать сейчас? Уже сейчас? За что они в меня стреляли? Я вышел из дома закрыть ставни. А они увидели. Прицелились и выстрелили. За что они стреляли в меня? За что меня застрелили? Я ничего им не сделал. Мне была отпущена долгая жизнь. И я бы хотел еще пожить!

Его грудь, перевязанная бинтами и укутанная одеялом, разрывается от хрипа. Испуганный этим хрипом, дядя было затихает. Но после того как Нигрита стирает с его губ красную пену, он начинает говорить снова:

— За что они стреляли в меня? За что я получил от них пулю? Я был порядочный человек.

Бабка хмурится. Обрывает его:

— Тоне!..

— Да. Я знаю, о чем ты думаешь. В своей торговле мне случалось кое-кого обмануть, это правда. Приходилось и обвешивать, когда я был мясником. Но такова уж жизнь. У меня была жена. Были дети. Мне надо было вырастить кучу детей. Одному богу известно, как мне это удалось. Теперь они уже взрослые. Одни из них хорошие, другие нет. Но все они моя кровь. Мои дети. И я… я одинаково люблю их всех. Это ради них я обвешивал и обсчитывал. Ради них и ради себя самого. Чтобы жить. Чтобы жить чуть получше.

Вастя пытается сказать отцу что-то приятное, чтобы он улыбнулся, чтобы забыл о своем состоянии. Но она проговаривается и попадает пальцем в небо:

— Ладно, отец, не хвались. Ты никогда особенно не баловал нас своей любовью. Ни за что ни про что бил нас смертным боем. С тех пор как скончалась наша бедная мамочка, мы все время жили в страхе.

Дядя Тоне слушает. Молчит. Нигрита снова обтирает ему губы. Выговаривает Васте:

— И что тебе приспичило говорить отцу об этом сейчас? Вот дура!

— А когда же, по-твоему, об этом говорить? Через час-другой он отдаст богу душу. А тогда уж, говори не говори, все равно не услышит. Когда люди умирают, они уходят в страну мертвых. И уже не слышат, что им говорят живые.

Бабка из Кырломану начинает сурово ей выговаривать:

— Лучше бы тебе умереть вместо него, болтушка. Все равно зря небо коптишь.

Вблизи дома раздались выстрелы. Потом послышались шаги — человек бежал вдоль стены, направляясь к флигелькам в глубине двора. В следующую минуту двор заполнился полицейскими.

— Он пробежал здесь. Через двор.

— Догнать его!..

— Вон он. Перелезает к соседям…

Захлопали пистолетные выстрелы.

— За ним!.. Держи его!..

Шаги полицейских стихли в отдалении.

— Теперь, — сказал Мишу, — эти индюки взобрались на крышу. Хотят перелезть во двор дядюшки Сокола. Ищут Ангела Сокола. Видать, загнали его в угол.

Нигрита отозвалась:

— В конце концов они поймают и дядю Сокола. От них никто не уйдет.

Я улыбнулся. Улыбнулся и сказал:

— А вот уйдет. Ангел Сокол от них уйдет. Непременно уйдет.

— Почему?

— Потому что… Потому что так нужно.

Раздалось еще несколько выстрелов. Потом не стало слышно ничего, кроме завывания ветра на крыше и стука закрытых ставень. Дядя Тоне горько улыбнулся.

— Не надо, мама, бранить Вастю. Она девочка добрая и послушная.

Бабка молчит. Дядюшка Тоне отыскивает Вастю взглядом и говорит ей:

— Ты права, Вастя. Я и тебя бил, и других тоже. Я бил вас за шалости, когда вы сердили меня. Но я вас всегда любил. Любил вас всех. И может быть, больше всего любил тогда, когда бил. Хотел, чтоб из вас вышли люди.

XIII

Бабка сидит на стуле с грозным, словно высеченным из камня лицом. Можно подумать, что она повелительница мира и под нею золотой трон.

Тягостная, гнетущая тишина. Смерть, которая на время оставила нас, после успешной охоты на улицах города возвращается назад. Мы все почувствовали, как она снова вошла в дом. И теперь дом опять в ее власти.

Нигрита поднимает с полу упавшую свечу, поправляет ее, зажигает и вкладывает в руку дядюшки Тоне. В правую руку, которой дядюшка Тоне — трактирщик и мясник — зарезал и разрубил на куски тысячи быков, коров и телят, руку, которой он зарезал тысячи овец и барашков, тысячи коз и козлят.

Смерть рядом с нами,
Среди нас.
Но ее не видно.
Ее лишь чувствуешь,
Как невидимую железную птицу.
Как ледяное дыхание.

Бабка понимает, что дядя Тоне увидел наконец желтый, перекошенный и безобразный лик смерти. И пытается теперь ободрить его, приласкать. Но говорит безо всякой веры, лишь бы что-нибудь сказать:

— Может быть, ты не умрешь, сынок. Может, не умрешь… Пуля ведь не задела сердца. Прошла около Может, сынок, ты не умрешь.

— Нет, умру, мама. Сердца пуля не задела, зато порвала что-то вот тут, внутри. Очень уж много крови я потерял. Доктор, когда меня перевязал, ушел молча, опустив голову. Даже обнадеживать не стал. Я скоро умру. До утра не доживу. Может, не дотяну даже до полуночи.