Читаем Безутешный счастливчик полностью

Безутешный счастливчик

– Так что хитрость, говорю, брось свою Иудину,Прямо, значит, отвечай, кто тебя послал!И кто загнал тебя сюда, в ванную посудину,От кого скрывался ты и чего скрывал?Тут я понял – это джинн, он ведь может многое,Он ведь может мне сказать: враз озолочу!– Ваше предложение, – говорю, – убогое,Морды будем после бить, я вина хочу.

Мишель Геллер. «Машины и винтики, или формирование советского человека».

«После смерти Сталина, в эпоху „оттепели“, многие писатели взяли на себя задачу спасения русского языка. Деревенские писатели ищут противоядия в диалектальных формах. Важным оружием борьбы с наступающим советским языком является сатира. Сатирики – В. Ерофеев, В. Войнович, А. Синявский, Юз Алешковский – стремятся взорвать советское слово-сентон, разоблачить лозунг-клише, сломать клетку, в которую заключена фраза. Не случайно эти писатели – и их произведения – изгнаны из официальной литературы: сатира – страшный враг тоталитарного языка».

Новый литературный журнал (Contemporary).

«А – Я». № 1.

Конструктивисты.

Концептуалисты.

Конкретисты.

Пригов:

Чем больше Родину мы любим,Тем меньше нравимся мы ей.

В «А – Я» участвуют Вс. Некрасов, Дм. Пригов, Евг. Харитонов, Вяч. Сысоев, Эд. Лимонов и др.

Вс. Некрасов русскому, то есть языку:

Великому и могучему,Короче, чем могуПомогу.

Все из милицейской гущи Д. Пригова:

Хочу кому-нибудь приснитьсяВ мундире, в сапогах и в кобуре.

Опять Пригов:

Хочу быть министромСуровым и быстрым,Решенья хочу принимать.

Из Майи Каганской, Синтаксис, 12, 1984 г.

«Но вот тут-то и начинается настоящий цирк: объект самой жгучей неприязни Сопровского – не косноязычная „идеопартократия“ с ее беспробудной культурой, но независимая литература, именно потому и постольку – поскольку она – хроническая.

„От иронии, которой перенасыщена сегодняшняя наша литература, за версту веет растерянностью, неуверенностью в себе, слабостью“, – негодует автор статьи.

От кого же конкретно веет? С безошибочной чуткостью он называет Иосифа Бродского, Венедикта Ерофеева, Андрея Синявского. Идейная зоркость, как часто бывает, сопровождается у Сопровского художественной близорукостью, из-за чего он подсоединяет к этому блистательному ряду Э. Лимонова… Зато появление среди отверженных имени Набокова – радует….»

Молодчага Майя Каганская, оттуда же:

«Ненависть Сопровского к ироничности своих литературных современников и соотечественников оправдана: как ни шпыняй их слабостью и неуверенностью, как ни попрекай неверием „отчаявшего рассудка“ – именно ирония не в последнюю (а по мне – в первую) очередь расшатала зубы и устои „авторитаризма бездуховного“, а значит, костью в горле станет и авторитаризму будущему духовному.

Прав Сопровский и в другом, вынос за иронические скобки едва ли не все лучшее в нынешней русской культуре, – созданное ли сейчас, как проза В. Ерофеева и поэзия Бродского, или заново пережитое, как философия Бахтина, – он показал, что на таких уровнях лично ему грозит кислородное голодание».

‹Н. Эйдельман. «Последний летописец».›

И Карамзин о Тацитовом Риме:

«Он стоил лютых бед несчастья своего,Терпя, чего теперь без подлости не можно!»

(1799 г.)

27-летний Карамзин Дмитриеву: «…Назови меня Дон-Кишотом, но сей славный рыцарь не мог любить Дульцинею свою так страстно, как я люблю – человечество».

Недурно иметь такого приятеля – Ив. Ив. Дмитриева – министра юстиции Российской империи (когда тебя подозревают в якобинстве).

Как говорил Карамзин, «вижу опасность, но еще не вижу погибели».

Карамзин видел в самодержавии «палладиум России».

Карамзин осенью 1812 г. Дмитриеву: «всея моя библиотека обратилась в пепел, но История цела».

Во как Карамзин в 1814 г.: «Не хочу писать для лавок: писать или для потомства или не говорить ни слова».

Карамзин: «Любить добро, возвышаться душою к его источнику; все другое, любезный мой приятель, есть шелуха» (к А. Тургеневу).

Была молва, и не такая уж наивная. Если б в мае 1826 года Карамзин не скончался, смертной казни для декабристов могло не быть.

Последние 10 лет Карамзина в Петербурге. В Царском Селе для работы – китайский домик с кабинетом во флигеле. Особым царским разрешением государственному историографу дозволено ходить не только по дорожкам, но и топтать царскосельские лужайки (!).