БЕЗЫМЯННЫЙ ЗВЕРЬ

– Под фанфары подведу, как сулил. Только что оттуда, – напористо ревнул Прохоров, сдерживая прущий наружу восторг, замешанный отчего-то на сосущем страхе (заходи лось в предчувствии беды сердце в последнее время).

– Ну-ну. Приедем, – ухнул в яму решения Предгубпродкома.

После чего вновь нацелился Прохоров на потайное свое Куликово поле, прихватив с собой ружье. Поскольку заметил вчера неподалеку от делянки кабаньи следы.

А еще заметил, как спешно ринулся запрягать в бедарку вороного жеребца на своем подворье участковый Гусякин, давно еще, с ночных Мироновских перестуков, прилипший к председателю тяжким своим любопытством. А может, и не с перестуков, а раньше, когда сын сибирского кулака Прохоров, геройски пластавший шашкой беляков на Гражданской в звании комэска, был назначен с подачи Губпродкома на должность председателя.

…Хлестнув председательскую пару, гикнул Прохоров и рванул линейку к притеречному леску, в коем, пронизанном десятками проселков, ищи-свищи его товарищ-вражина Гусякин, придурошно и остервенело рвущий подпругу на своем жеребце.

ГЛАВА 3

К клинике Маковского в Киеве, где шла борьба его жизни со смертью, были прикованы глаза и уши империи, туда были развернуты раструбы миллионов душ.

Он умирал. Трамваи пустили в обход, иными маршрутами. Стальные натруженные жилы рельсов теперь бездельно рассеивали слепящий и пустынный блеск. Солома, разбросанная вокруг дома, вбирала в себя, глушила колесный грохот экипажей, топот ног. Эта тяжкая работа по выработке тишины для умирающего кромсала в труху хлебные стебли, за обильное приращение коих в России он, по сути, и расплачивался жизнью. Теперь ржаной духовитый их слой отдавал долг, чем мог – сбереженной тишиной.

Сознание временами покидало его. Но, возвращаясь, продолжало неустанный ткацкий процесс, ревизионно сплетая ткань прожитого бытия.

Вначале потряс бунт против смерти, когда чуть отпускали приступы боли. Возмущение сверлило мозг: почему именно я?!

Наваливался, хищно засасывал бездонный ужас.

Но на пятый день к вечеру, наконец, стало притекать успокоение, внесенное радугой слез и сострадания на лицах, нависавших над ним.

Плакал, терзаясь виною, штабс-капитан Прозоров – не уберег! Не вытирал мокрых слез брат Александр Столыпин. Сухим воспаленным жаром молили иссякшие уже глаза Ольги: не оставляй нас.

Ледяные руки жены держали у его лба стынь замороженной грелки.

К ночи, опускаясь по ступеням угасания, в какой-то момент он был ослеплен вспышкой озарения: его «эго» становится безымянной каплей в человечьем океане, каплей, зеркально отражавшей коллективный фатум homo sapiens, который с маниакальным бешенством ломился к своему разложению и распаду, пучась дрожжевой закваской фарисеев и саддукеев.

На заре неандертальской юности двуногий homo егесtus с дубиной, как и сам Столыпин в начале реформ, не страшился смерти. Но уже поздний кроманьолец в Сибири, иудей, шумер и эллин в Междуречье испытывали шоковый ужас от неизбежности собственной кончины и метались в поисках противоядия угасанию, вопрошая: почему именно я, такой умный, такой избранный? Человечество ринулось на поиски долгожительства, открыв законы генезиса и наследственности, неизбежность сокращения конечных знаков в каждой хромосоме теломера: с двадцати до десяти и менее, вследствие бесчинства свободных радикалов кислорода в крови.

Но человечество преуспело все же не в этом, а в осознании с Божьей помощью бессмертия души.

Ныне все они (он холодно зафиксировал это «они», разделившее собственное бренное тело с остальным человечеством) вошли в стадию, где цепенеют мозг и тело в сокрушительном разладе с природой.

…К девяти вечера пятого сентября он вдруг отчетливо, ясно ощутил в самом себе остановку движения. Его белковая система, его зарядоносители-ионы, электроны, «дырки», до этого магнитно и целенаправленно сновавшие в строгом взаимодействии, подобно муравьям в здоровом муравейнике, стали сбиваться в паническом хаосе и замедлять свой бег. ЗАТЕМ ОСТАНОВИЛИСЬ. До этого живые клетки его тканей неустанно вытеснялись наружу, чтобы свершить самоубийство фиброзным кератином и превратиться в полупрозрачные, скрепленные жиром кристаллы защитно-кожного панциря, эти живые клетки прекратили свою миграцию к свету поверхности.

Энергия выталкивания их иссякла.

И вот тогда едва приметный фотонный сгусточек, фантом, в коем лишь чуть угадывался человечий торс, соединенный со лбом умирающего серебристым призрачным шнуром, отделился от тела. Натянувшийся шнур прервался. Фантом, струясь в полусумраке палаты, взмыл к потолку и ожидающе рассосался там.

Последним видением по эту сторону границы стали бездонные омуты Ольгиных глаз. Жена УВИДЕЛА. И все поняла.

Прощально и благостно омывшись в этих омутах, он с бесконечным облегчением воспарил над собой, сознавая смиренно вселенскую мудрость свершившегося акта.

Не будь его, земля покроется сплошным слоем бактерий за два дня. Простейшими – за сорок дней. Мухами – за четыре года. Крысами – за восемь лет. Человечеством – за двадцать.