БЕЗЫМЯННЫЙ ЗВЕРЬ

Он узнал все это только что с абсолютной достоверностью: всезнание проникло в него со всех сторон.

***

…Он парил под потолком палаты, ощущая себя легчайшим сгустком эфира, невесомо трепетавшим в людском дыхании.

Неимоверно обострившимся слухом и зрением он объял их всех внизу, у остывающей собственной плоти: рыдающую жену, детей, брата. Поодаль, у перил лестницы, студенисто колыхалась туша Курлова. Генерала нещадно хлестал фразами штабс-капитан Прозоров:

– Вы дадите отчет о многом! В том числе, о деcяти тысячах рублей, тайно переведенных в Киев для Кулябко. За что? За отобранную у премьер-министра охрану? За издевательство хама у премьер-министерской ложи? За допущение в оперу Мордки Богрова с браунингом и недопущения туда жандармов охраны?

– Как вы смеете?!. Мальчиш-ш-ш~ш…к~кх-х… – сипел перехваченным горлом, рвал ворот мундира товарищ министра.

…Он захотел постигнуть всю цепь заговорных звеньев против него и империи. Всевидение тотчас же с услужливой протокольной четкостью стало разворачивать перед ним картины прошлого бытия, высвеченные изнутри глубинной изначальной подоплекой.

Париж. Приглашение к себе банкиром Альфонсом Ротшильдом главы парижской службы имперской контрразведки Рачковского, затем Витте. Первый схвачен капканом компромата, второй увяз в посуле премьер-министерского кресла. И тот и другой отбыли в Россию расшатывать монархию, истреблять цвет делового сановничества руками эсэров, Азефа, Брешко-Брешковской, Савинкова.

Обработка Гапона премьером Витте. Расстрел мирной демонстрации перед Зимним дворцом Треповым и Рачковским.

Навязанная Государю Конституция, исторгнутая из финансовой утробы Ротшильдов. Позорный мир с Японией, кабальный заем кредитов у Франции.

Резидент Ротшильдов Браудо – хранитель отдела «Россика» Петербургской публичной библиотеки, скармливает Витте яйцо, посыпанное пеплом от сожженной крови христианских младенцев. Витте становится одним из самых перспективных акумов, шабес-гоем: бациллой гнили в империи.

Первое задание от Браудо Рачковскому и Азефу: убрать Столыпина.

Кража «Протоколов сионских мудрецов» из сейфа Альфонса Ротшильда агентом Рачковского Глинкой-Юстиной. Ее убийство Рачковским и ее воскрешение во дворе Марии Федоровны, матери Николая II.

Покушения на Столыпина: первое, второе, третье, четвертое, пятое. Террористический акт в кабинете Столыпина против генерала Сахарова.

Взрыв дачи Столыпина на Аптекарском острове, искалеченные дети.

Раскрутка земельной реформы. Вой в Думе, визг в прессе. Бойкот Российской империи американским и германским банкирами Парвусом Гельфандом и Яковом Шиффом. Рост могущества империи и истерика Вильгельма по этому поводу.

Визит Спиридовича к Николаю II в Ливадийский дворец, терзание государя цитатами из прессы, демонстративно, хамски ставящей императора позади премьер-министра. Получение Спиридовичем от императора, по сути дела, индульгенции на устранение Столыпина.

Матерая злоба Распутина к премьеру, науськивание его на Столыпина Ароном Симановичем, Саблером, Илиодором, Фредериксом, Рубинштейном, Манделем, Винавером, Гинцбургом.

Извлечение из забвения на свет киевского двойного филера Мордки Богрова. Его шантаж боевиками Рутенбергом и Кудиновым. Приказ Богрову убить Столыпина. За приказом – давление оборотней Спиридовича, Кулябко, Курлова, Веригина. За всеми – зловещая, тень и записка Алисы. Отчуждение Николая II, его ревность, опустошенная зависть, маниакальное желание отставки Столыпина.

Постигая логику этой предсмертной лавины из подлости и зависти, настигнувшей его в театре, он потрясенно осознал чудовищную, безмерную емкость мига, вобравшего в себя не только всю его жизнь, но и попутное клокотание страстей вокруг нее.

Теперь терзало одиночество: никогда и никто более из всех, промелькнувших только что перед ним, не соприкоснется с тем, что от него осталось – сгустком всевидящей, всеслыщащей взвеси.

Это «никогда» обрушилось на него осязаемо тяжким горем и долго не отпускало.

В разгар его внизу над гробом навис император. Показательно скорбно и долго были недвижны усы монарха в голодной, прожорливой тишине. Потом волосатые губы разомкнулись и уронили вполголоса, но так, чтобы слышали все:

– П Р О С Т И.

Он ощущал, видел размеренную, ровную пульсацию души царя, не встрепенувшуюся в горе, сострадании ни единым фибром. Сбылось то, что втайне желалось, а публичное «прости» ронялось в историю, чтобы прорасти там царским раскаянием.

– Бог простит, – сухо отозвался он. И был услышан. Едва приметно дернулось в изумленном, испуганном тике лицо Николая. Смутно-провальными кляксами въелась чернота во многие завитки царской души. Режущим антрацитом вилась кудель ее фибров там и сям. Мертвенно-темной синюшнос-тью отблескивали страх и остзейская ненависть, впаявшиеся в десять тысяч девятьсот пятидесятый завиток в утро расстрела манифестации Гапона. Клубилась обширной тьмой Ходынка в восемьсот двенадцатом, раннем царском фибре. Далее – Ленский расстрел.