БЕЗЫМЯННЫЙ ЗВЕРЬ

И вновь истошной яростью взорвалась тишина за дверью. В накате ядовитых воплей все явственней угадывались слоги.

– Кар-р-р-ир-р-ги-и-иль… вра-а-аг! Кар-р-рму кр-ррашу-у-укр-р-ровью стар-р-рику-у-у!

– Он понимает нас, не открывайте клетку. Теперь он на- учился ловить не только речь рабов…

Иргиль опустошенно, зябко пожал плечами.

– Я ухожу, мой господин. Позволь забрать с собой к туземцам лишь небольшой набор лекарств и инструментов.

– Энки! – загородив дорогу старику, вонзилась взглядом в мужа Нинхурсаг, – он окончательно тобой отпущен?

– Но этого хотела ты…

– Не я. Взбесившаяся фурия во мне, иль бабья ревность, Я выдрала ей волосы теперь и затолкала в выгребную яму. Сейчас она молчит, а говорит твоя жена. Иргиль, я глупая овца в загоне, чей разум все еще далек от твоего величья пастуха. Останься.

Энки, нас слишком мало в противостоянии Энлилю. Проси Иргиля, как и я, остаться.

Она стояла перед ними. Раскаяние и тревога давили ее разум, поскольку рушилось их общее блистательное дело.

Она, появившаяся на земле до потопа, войдет в историю и мифы междуреченских шумеров, греков, галлов и вавилонян как «владычица горной вершины» – с акушерским ножом в рукаж для разрезания пуповины новорожденным. Но и после потопа ее имя, как прародительницы человечьих рас, встанет рядом с именем Энки, гениальным микрогенетическим хирургом-пришельцем в первобытное человечество земли.

– Иргиль! – позвал Энки, – мне остается повторить: останься.

– Поздно, господин.

– Куда мы спешим?

– Во мне все износилось. Здесь на КI буйствует, избыток кислорода. Он засылает в нас «свободных радикалов», они грызут сегменты теломеров втрое кровожаднее. Ищи от них иную, не мардукскую защиту, господин.

Я ухожу спокойным – мне есть замена. Идем. Я покажу все приготовленное назавтра для SHI IM TI.

Иргиль отпер дверь ультразвуковым пультом.

Они вошли в голубоватую стерильность операционной, с тревогой замечая сгорбленную спину мастера. Он двигался с трудом.

Над ними что-то шелестяще завозилось, сухо, кастаньетно щелкнуло.

Нинхурсаг вскинула голову. В сознание ее через зрачки уткнулись вдруг два кинжально режущих клинка. За частым переплетом бронзы в метровом кубе клетки сидела на перекладине иссиня-черная химера с горбоносым клювом. Над клювом полыхали желтизной два круглых, почти кошачьих глаза. Между приспущенных до пола крыльев вцепились в жердь когтистые чешуйчатые лапы.

– Идемте, госпожа, – Иргиль тронул за плечо оцепеневшую богиню. Та не ответила: слепая ярость вздымалась в ней, бунтарски принимая хищный вызов птицы. Наращивая волевой посыл, вливая в черно-клювастый черепок царственную властность, она ломала иную, нечеловечью волю.

Шли мгновения. И горбоносая башка угнулась. Мигнул, тускло угасая, кошачий взгляд. Воронье чудище обеспокоенно переступило, судорожно дернуло крылами. И подобрало их.

– А вот теперь идем, – сказала Нинхурсаг.

– Какая-то взъерошенная дрянь… огрызок протоплазмы в перьях, – меланхолично выцедил Энки, шагая за Иргилем с золоженными за спину руками, – к тому ж в пробирке слеплена, посмела вытаращивать гляделки на полновластную богиню.

Глаза его смеялись.

– Вот именно, мой господин, – смущенно огрызнулась Нинхурсаг.

– Мардук и КI от вас получат невиданное еще потомство за три последних цикла, – с тоскливой нежностью сказал Иргиль.

«Создатель! Продли и закрепи все так, как есть!» – взмолилась Нинхурсаг.

***

Двенадцать самок-аборигенок, курчавых, черных, при эбонитово-точеных телесах, нагие, разом приподнялись на белоснежных ложах, накрытых прозрачными куполами саркофагов. Здесь третьи сутки щел неумолимый процесс обеззараживания кожи, легких, печени и почек от бактерий и микробов.

Все двенадцать, едва вошли в палату трое увидели и возбудились лишь одним – Иргилем. Под блеском стекло-пузырей тянули к нему руки, раззевали рты. Двенадцать умоляющих и смоченных слезами мордашек гримассничали вразнобой, безмолвно: стенали, ужасались, вопрошали в запаяно-тюремных полусферах.

Иргиль ускорил шаг, доковылял до пульта. Стал тихо говорить-пришептывать в решетчатое рыльце микрофона. Энки и Нинхурсаг ловили неведомый еще язык туземцев: шипяще-цокающий, обворожительный набор созвучий.

Туземки зачарованно стихали, откидывались на стерильность ложа. Уж теплились на многих лицах блаженные улыбки. Вытягивались, расслаблялись руки и просыхали слезы. Все успокаивалось, затихало.

Иргиль, с усилиями разогнувшись, пошел к богам, встал пред Энки сурово отрешенный.