БЕЗЫМЯННЫЙ ЗВЕРЬ

«Синий бескрай. Крылья машут в работе. Опора под ними. Сила – сжались когти – горячая кровь. Вкусно-хорошо. Когда это будет?»

«Крылья висят. Чужая вонь. Холодно кр-рови, холодно. Тес-с-сно. Кто делает тес-с-сно? Он. Стар-р-рик. Он носит мясо – вкусно клюву, горлу.

Потом от него опасность. С ним двое. Большой хозяин стар-р-рика. Самка. От нее режет глаза. На нее не смотреть. Там сила. От стар-р-рика вкус-с-сно, но опасность. Старик – нет силы».

«Стар-р-р-ик – большая опасность- СМЕРТЬ!

Смерть-карма-мне».

Ворон заорал свирепо, хрипло, с треском ударил крыльями по бронзовым прутьям клетки, кромсая когтями деревянный кругляш, на котором сидел. Летели на пол ошметки коры.

«Не пускать смерть. Опередить. Вмять когти в старика. Здесь тес-с-сно. Там простор. Туда!!! Как? Решетка – дверь. Через нее пища, вкус-с-сно. ЗАДВИЖКА. Старик цеплял задвижку мягким когтем. Тянул. Потом чистый квадрат – ПРОС-С-СТОР-РР-Р. Его добыть. Действовать!»

Ворон сунулся к задвижке желтоглазой башкой меж прутьев дверцы. Пролезли клюв и полчерепа. Вся голова не лезла. Он надавил сильнее, захрипел, заклокотал:

Боль! Еще раз. По-другому.

Развернул голову боком, попытался просунуть вновь. Бронзовый прут решетки надвинулся на глаз, смял веко. Ворон отдернул башку, нахохлился.

Большая боль. Снова. По-другому,

Просунул меж прутьев лапу, распустил когти. До задвижки оставались сантиметры. Упираяясь другой лапой в пол клетки, стал втискивать тело меж прутьев, вытягивая лапу к задвижке.

Его грудная клетка сминалась, ошпаривая внутри дикой резью.

«Боль!!! Плохо, как смерть. Еще!»

Тихо треснули пеньки перьев на груди, вылезая из мяса. Струйкой цвикнула на лапу кровь.

«Боль!!! Плохо… скоро смерть… ЕЩЕ!!!»

Коготь зацепился за сгиб задвижки.

***

Трое вошли в зал, и Нинхурсаг кольнул слабый разряд. Она вскинула голову. На краю распахнутой клетки сидело желтоглазое чудище. Закованное в угольное перо тулово покоилось на расставленных чешуйчатых лапах, одна из которых была заляпана свежей глазурью.

Ворон присел, оттолкнулся. Ударил воздух опахалами. Шелестяще свистнуло, и птицу швырнула упругая сила под потолок. Он завис там под сияющей твердью, приплясывая тушей вверх-вниз, меся воздух равномерным редким махом. Крючконосая, круглая башка прицельно поворачивалась.

– Энки! – успела сдавленно позвать богиня.

Под потолком смазалось, взорвалось пространство от свистящего маха черных крыльев. Антрацитовый болид пронзил зал по ниспадающей диагонали и тупо, страшно врезался в лицо Иргиля. Сталистого отлива когти обрушились и смяли сморщенный овал старческого лица. Лопнула кожа, обнажая черепную кость. Слизь выбитого глаза брызнула в лица Энки и Нинхурсаг.

Иргиль осел и завалился на бок.

Ворон взмыл, неся под брюхом растопыренную красноту когтей. Нацелился, потянул неторопким вертикальным зигзагом к полуприкрытой двери, ведущей в знойно-белесый простор.

– Кар-р-рму кр-р-р-ашу кр-р-р-ровью стар-р-р-ику, – отчетливо прорезался вороний клекот из улетающей глотки.

Птица ударила в дверь когтями с костяным стуком, распахнула ее.

Растаяла в желтом мареве слепящего полудня.

ГЛАВА 27

В сентябре сорок шестого Чечен-аульская семилетка собрала под свое рабоче-крестьянское, но уже просвященное крыло ораву детворы, вычленившей из себя семнадцать первоклашек. Средь них клубились ядром наурские и надтеречные казачата. Их вассально окаймляла приволжская мордва, парочка дагестанских табасаранцев (немедленно переименованных в «засранцев»), три татарочки с длиннющими косами и один еврей Яша с черными сливами глаз, в коих закоксовалась вековечная печаль, стекшаяся в Якова, казалось, со всего мира.

Евген воткнулся в этот микровавилончик холодноватым упругим клинком семилетнего закала. В этом закале намешано было вдосталь утренних зорь с режущим холодом росы на траве, лазанья по деревьям, шастаний по заброшенным чеченским штольням, в которых выжигали камень на известь, свирепого нахлеста Аргунских волн, с гулом кативших по дну валуны, нещадных колючек и сладких ягод терна, пламенеющего по осени кустовым пожаром.

Обязательной составной закала стала порка ремнем, которую включала в муку воспитания Анна.

Легконогим, огрызливым волчонком врастал в жизнь сын, все чаще уныривая в предгорную магнитность гулянок, смываясь от прополки кукурузы в огороде, от занудного полива несчетных помидоров с огурцами и тыкв, от встреч коровы Красульки из стада, от прожорливого визга хряка Ганса, от ведер с мыльной водой после генеральных стирок.

Трясинная бездонность бытовухи засасывала мать, первую бабу на селе. Первую – так то оно так. Но все были равны перед его ордынским величеством Бытом, ломавшим свирепо крестьянскую волю, время, мускулы и кости, сосавшим жизненные соки. Призрак голода издавна был растворен в крови россиян. Через голод Гражданской, голод раскрестьянивания, наконец, через плановый троцкистский голод была пропущена вся страна, ныне цеплявшаяся за склизкий поплавок трудодня. Он тут же тонул или уныривал из-под рук, стоило только опереться на него.