БЕЗЫМЯННЫЙ ЗВЕРЬ

А потому, плюнув на этот вертляво-государственный мыльный пузырь, остервенело ломало хребты народонаселение после колхозного трудоброка – на своих огородах, на потайных клочках земли, в катухах, шпигуя землицу по весне картохой, кукурузой и прочим немудренным семенем, сулящим хоть скудную сытость зимой.

Анна пыталась включить сына в домашние и огородные работы (Василий безвылазно пропадал в полях и на отделениях), но тот удирал на волю в неодолимо злючей тяге к свободе познания. Порки сносил молча, диковато посверкивая белками глаз на смуглом лице, нещадно дубленом кавказским солнцем и мутной аргунской водой.

Оба ожесточались день ото дня – каждый в своей правоте.

В этот день сын, вынеся в бурьян пустыря три десятка ведер мыльной воды от стирки и прополов картошку, бесшумно и без спроса истаял со двора (зная по опыту, что спрос наткнется на холодный отказ). Вчера с аульской ватагой наметили купанье в Аргуне и поиск в горах награбленных кладов, зарытых чеченами перед выселением.

Евген верховодил сорванцовой аульской босотвой пред-школьной масти: Васькой Зеновым, Валеркой Титовым, Колькой Аукиным и еще пятком шушерят калибром поменее.

Он обещал повести их на поиски чеченских захоронов. И не было еще случая, чтобы Орлов-Чукалин младший не сдержал слова: это было растворено в крови, в закостеневшем уже его норове. И пацанва к этому привыкла.

Купались, ныряли вниз головой с обрыва (в уши сразу вламывался гул валунов по дну), одолевали саженками ледяную стремнину Аргуна – до зубовного клацанья. Затем в знойном пекле почти до заката шныряли по горам, продираясь сквозь кусты боярышника и терна, спускаясь на дно осклизлых промоин в лесу в поисках схоронов.

За это время неполитые огурцы и тыквы орловского огорода обморочно обвисли чахлыми тряпками, а невстреченная из стада шалапутная Красулька забралась в ближний огород и, обожрав несколько стеблей кукурузы, истолкла копытами впятеро больше.

С заходившимся в недобром предчувствии сердчишком гнал Евген резвым аллюром домой на закате, взбивая задубевшими ступнями пухлые фонтаны пыли.

Отчий дом еще издалека встретил гулену ором.

Изработавшийся вдрызг жилистый казак, бобыль Нико-дим, только что обломавший о бока Красульки палку, стоя позади нее, драл горло на Анну сиплым прокуренным басом, раздувая жилы на шее:

– И што таперь? Сорок стеблев обломала, кур-р-ва рогатая! Иде их ныне взять?! Гля на нее, стоить руки в бока! Директорша, мать твою! Начальники х…вы! Думаешь управы не найду?! Щас за участковым сгоняю, акт потравы составим да на партком! А ты как думала, тудыт вашу растудыт!

Рогатая курва смотрела на закат. Обмахиваясь хвостом, меланхолически дожевывала она жвачку, соча с хамски-презрительной морды тягучую зеленую слюнину.

Калено-казацкое «тудыт вашу растудыт», видно, что-то включило в ней. Она бесстыдно расставила ноги и пустила в пыль тугую струю, плесканувшую казаку на чувяки.

Ошпаренно отскочив, он засипел перехваченным горлом:

– У-у-убью-у-у-у, шалава!

– Не ори, Никодим, – остудно врезалась в сип председательша, давя в себе рыдающий хохот, – пупок развяжется. Потраву возмещу из своего огорода, поспеет кукуруза – придешь и возьмешь сколько нужно. Красулька, домой!

Она двинулась, будто поплыла над землей, статная, русоволосая, покачивая налитыми бедрами – иного, недоступно-верховного замеса. Что и отметила с сокрушенным вожделением скукоженая, но все еще годная к делу жилистая казацкая плоть.

У самых ворот, обернувшись, добила председательша ледяной заботой:

– Не распускай слюни, да мотню застегни, Никодим. Она, как твоя калитка в огород, всегда нараспашку. Оттого и коровы лезут.

Красулька между тем потянулась за хозяйкой, цвикая пенисто белыми струйками из тугого вымени на копыта – ве-дерницей была шалава!

В тоскливой угрюмости шмыгал следом, замыкая шествие, Евген, незамеченный, неудостоенный даже материнского взгляда.

Молча обмыла вымя, молча подоила корову Анна. В грозовой тишине, копя расправу, сцедила молоко в сенцах через марлю в три стеклянных банки – всклень, налитая едучим гневом.

А когда обернулась, управившись с третьей банкой, наткнулась взглядом на сына. Он стоял у дверного косяка с отцовским ремнем. Змеиной головой покачивалась у его колен офицерская бляха, свирепо взблескивая медью.

Не было в глазах сына ни вины, ни страха. Источали они чужое, враждебное снисхождение.

– На, лупи. Тыж по-другому не умеешь. Скорей бы от вас куда-нибудь… насовсем.

Дрогнув от резанувшей по сердцу тревоги и паники, поняла Анна: еще немного и меж ними захлопнется дверь на всю оставшуюся жизнь. А может, уже захлопнулась. И что ей останется?!

Какая сатанинская, вражья сила отторгает сына, раскручивает в ней самой коловорот ожесточения и злости изо дня и день?

Фонтаном выплеснула память болевшее до сих пор – жжет глазами Прохоров, хлещет ненавистью ее, на коленях стоящую с Женькой на руках перед хлебными пеньками в земле:

«Что, сука, сексотка, успокоилась, довольная теперь?!»