Беззвёздный и святая (СИ)

Ногти впиваются ему в грудь сквозь слои одежды.

Улыбка Дарклинга почти теряет свою редкую ленность, заостряясь теневыми клинками.

Алина осознаёт, что не успеет и до покоев дойти, но азарт захлёстывает с головой желанием поиграть с хвостом сонного зверя.

— Ошибаешься, — шепчет Алина, скользя поцелуями по идеально-высеченной линии его челюсти, чувствуя, что тает и разгорается тут же восковой свечой. Плавится в его усилившейся хватке: требовательной, оскалившейся пастями всех его ненасытных чудовищ.

Она только сильнее впивается ногтями, ниже скользит с нажимом, зная, что даже ткань не спасёт от розоватых полос поверх тех, более глубоких, что только подживать начали.

Алине нравится его метить. При всех взглядах знатных леди она чувствует себя спокойнее, видя, как Дарклинг исцарапанными ею плечами ведёт, пусть и обтянуты они кафтаном. Её ярость только подкармливает их общее вожделение, оставаясь теми же отметками на теле Алины, ладонью на бедре в самый неожиданный момент — напоминанием, что она вся ему принадлежит, предначертана и подарена самой вселенной.

Его проклятье и величайший дар.

Несносная девчонка, играющая с вечностью.

— И ты это сам знаешь, — так сладко всей собой прочувствовать его сбившийся выдох и отстраниться, ускользнув из рук, заслышав вдалеке шаги.

Алина улыбается ему через плечо.

— Как и то, что этот раунд за мной, — она голос понижает и произносит одними губами: — Александр.

Алину незримой дрожью прошибает от его взгляда. Она закусывает губу, пряча улыбку.

Ведь хищник

выходит

из тени.

========== vi. правда ==========

Комментарий к vi. правда

au, с предназначением, в котором Дарклинг знал родителей Алины и отдал приказ забрать её, но всё как всегда пошло не по плану.

(впрочем, ему плевать.)

нездоровые отношения мои нездоровые отношения.

пост: https://vk.com/wall-137467035_2074

Память играет с ней, как тени на стенах: они танцуют, складываются в фигуры зверей, перетекают в асимметрию узоров; оживая, сгустки темноты плетут безмолвную сказку под звонкие вскрики, полные чистейшего восторга.

Алина вспоминает.

Из обрывков пытается картину собрать, сшить воедино куски рваной ткани небольшую гостиную, окрашенные в жёлтый, оранжевый лихорадкой пламени стены; аккуратную, словно кукольную резную мебель и низкий столик между креслами, в мягкости которых, кажется, можно запросто утонуть; изящное зеркало на подставке и стопки книг, открытую чернильницу, пятна на бумаге и разлохмаченное маленькими, неуклюжими пальцами перо.

Огонь потрескивает в камине, сыплет фейерверком искр, что тают в черноте одежд нежданного, но несомненно важного гостя.

Алина вспоминает.

Её мать стоит в дверях. Бесконечно красивая в тёмно-бордовом платье из плотной ткани, отнюдь не кафтане; ниспадающими мягкими волнами волосами — бронза сверкает, на кончиках выцветая из металла в блестящий мёд. Но пустоту её лица ничем не заполнить. Алине не хватает ткани, изношенной и дырявой, словно решето.

Она будто со стороны всё видит, украдкой подглядывая, как неумелый вор, скрипя каждой половицей: за домом, которого у неё не было; на себя смотрит, маленькую, завёрнутую в свёрток расшитого синим и золотым одеяла.

Смотрит на себя — на чужих руках.

На слишком знакомых до узора вен на изнанке запястий — руках, чьи прикосновения день ото дня поднимают в ней волну уверенности, волну гнева, волну жажды.

Алина своего лица, полнощекого, румяного, с пуговками тёмных глаз, обрамленных голубоватыми склерами и веером ресниц не видит, только вообразить может. И взглядом впаивается в черноту фигуры; в то, как Дарклинг, не изменившийся ни чертой, качает её, маленькую Алину Старкову.

Тени пляшут над его головой, рисуют невиданных ею, малышкой, зверей. Они путаются нитями, живыми чёрными змейками вокруг его длинных пальцев, за которые она цепляется да кряхтит, издавая подвластные только детям звуки.

И вся светом загорается, ломая что-то внутри самой Алины: сила была ей подвластна с самого рождения.

Обнаруженная Дарклингом, его даром, предназначенным для усиления других; проклятым для него самого.

— Как её зовут?

Его голос такой же, как и семнадцать лет спустя. Останется таким же спустя и сотни, сотни сотен лет.

Ответа не различить, потому что в этих воспоминаниях нет голоса матери. В них ничего нет, кроме блюдца с нарезанной свеклой, чужих крепких плеч и теней. Живых теней, пляшущих зверьми на рыжем, золотом полотне стены, словно то дикари ведут свой обряд вокруг костра.

Святые, она считала себя безумной! Мал говорил, что она выдумщица, грезящая о том, что никак не могла увидеть.

— Алина, — вторит Дарклинг не различимому голосу, поднимает руку и наверняка касается щеки ребёнка.

Алина не решается подступить ближе, приподняться на мыски и заглянуть в свёрток через его плечо, чтобы наткнуться на пустоту, словно она сама — порождение скверны.

Свет разгорается ярче в детских ладошках, играет с тенями солнечными зайчиками, и красота, и ужас происходящего изламывает кости разбушевавшейся внутри непогодой. Лучи подсвечивают глаза Дарклинга — хромовой сталью, серостью морского штиля.