Беззвёздный и святая (СИ)

— Ты мой ключ, Алина, — добавляет он тише, и принять бы его, бессмертное чудовище с ликом прекрасного принца, за другого человека, что с таким трепетом покачивает на руках ребёнка. Брат, которым ему никогда не быть. Отец, какого бы Алина никому не пожелала.

— Я так долго тебя ждал.

Алина из настоящего, из плоти и крови, смотря на то, как он прижимается губами к чужому лбу — к её лбу — отшатывается в отторжении. Если бы могла, то споткнулась и об низкий столик, и опрокинула чернильницу, и книги, и испорченное перо — всё, чего не было в её воспоминаниях.

Она взмахивает рукой. Раз, второй, третий, изламывая картинку на мелкие куски, будто варвар нанося раны разрезами один за другим, пока не остаётся ничего, кроме безмолвной черноты.

Пока не гаснет последний луч света.

***

Их связь становится только крепче, прорастает под кожей, оплетает сосуды, мысли. Они притягиваются противоположностями, стыкуются острыми углами, вспарывая мясо до костей, чтобы сростись заново — в агонии, в лихорадке, сквозь абсцесс.

Алина из своего сердца каждый отросший побег тьмы вырвать хочет, выкорчевать с корнями. Только резонирует оно каждым ударом с другим.

Они друг другу так ненавистны и столь же необходимы.

Алина дышать не может, придя в себя на скомканной постели, на черноте покрывала, нагревшегося под ней мерзким жаром, словно Алина металась до того в горячке.

Это было не её памятью. Его.

Дарклинг не отрывается от книги, не обращая внимание на накрывший Алину приступ паники. Она душит, сжимает обручем, вторым ошейником горло, выдавливает кислород и царапает, раздирает лёгкие, разрастается шипами.

Он был там. Был.

Алина считает секунды, прежде чем ужас происходящего обернётся для неё шквалом боли, злости — разъедающей её всю, их взаимоотношения очередной ложью, недосказанностью.

Иногда она задаётся вопросом: есть ли там хоть что-то настоящее, за этими глазами проклятыми, кроме имени, высеченного на сердце? Того, что он ей отдал. Иссушенное, проклятое сокровище, полное не утоляемого голода.

— Я привыкла думать, — медленно и осторожно говорит Алина, как если бы ступила на тонкий лёд, чеканя шагом расползающуюся паутину трещин; как если бы каждое слово впивалось в неё острием клинка, как когда-то иной нож пронзил чужую грудь, — что танцующие тени на стенах были моим воображением. Желанием найти особенность в своей серости.

Мал не верил ей, смеялся и шутил, дразнил безобидно. Почти. Никто не верил ей, сиротке из Керамзина.

Дарклинг не отвечает. Раздаётся шорох переворачиваемой страницы. Книга старая и ветхая, он держит её осторожно, будто она могла быть старше него самого.

Алина свешивает ноги, не чувствуя мягкости ворса ковра. Её всю бьёт дрожь — ознобом, тут же бросая в отвратительную испарину жара.

— Ты был там. Ты держал… святые, ты держал меня на руках!

Она в полушаге от того, чтобы книгу выбить из его рук; в полушаге от того, чтобы эти руки отрубить.

Дарклинг поднимает на неё взгляд.

— Да, я знал твоих родителей, — отвечает медленно, равнодушно, безынтересно. — И знал, что ты предначертана мне с твоего рождения.

Алина не успевает ответить — возгласом, криком, рвущимся рёвом, когда он добавляет:

— От предназначения не сбежать. Я пытался.

И откладывает книгу на высокий столик из стекла и чёрного дерева подле себя. Постукивает по нему пальцами.

Алина не запоминает, не улавливает, как оказывается рядом с ним; как вцепляется в его плечи, в воротник его рубашки. В желании встряхнуть? в шею вцепиться?

— Что ты хочешь услышать? — Дарклинг изгибает брови. — Да, они были гришами. Весьма недурственными, хотя мне до сих пор непонятно, каким образом у них родилась ты.

Это могло значить всё что угодно.

Это могло бы быть оскорблением, и сотней лет ранее Алина, не столь часто ласкаемая чужим словом, подумала бы, что он хочет подчеркнуть её посредственность.

Но Дарклинг никогда так не делал. Не он, неустанно повторяющий и клятвой, и проклятьем: таких, как они, больше нет.

И его слова — лишнее доказательство, различимое удивление в непонимании её происхождения.

Заклинательница Солнца должна была быть дочерью самой звезды, не иначе.

Алина запоздало понимает, что с трудом может говорить: ком в горле не пропускает ни единого слова, то вдавливаясь глубже, то подкатывая тошнотой. Комната, их спальня, перед глазами расплывается, становясь нечётким пятном, одним лишь фоном. Всё внимание концентрируется на Дарклинге.

Всегда.

— Их гибель не была случайностью?

Дарклинг молчит, сжав губы.

— Ответь мне! — Алина вдаливает колено в кресло, меж его ног, нависает сверху — раскатывающимся громом, сверкающими молниями подступающей непогоды, истинного шторма.

Так взрываются звёзды.

— Они отказались отдать тебя, — отвечает Дарклинг, каждым словом попадая в ритм ударов её сердца. — Но их смерть действительно стала случайностью. Они не должны были умереть. Это было ошибкой.

— Ошибкой?

— Да.