Библейские мотивы. Сюжеты Писания в классической музыке

Сцена поклонения волхвов Младенцу оказалась точкой, где пересекались сразу несколько принципиально важных для Медичи политических, религиозных и философских идей. В эпоху Средневековья, помимо имён, волхвы обзавелись ещё и царским статусом[558] – именно поэтому в традиционных рождественских песнях они часто фигурируют как «три короля». Мудрые, просвещённые, добродетельные сильные мира сего, приносящие изысканные богатства Царю Небесному, волхвы рассматривались ещё и как первые сознательные последователи христианской веры, поскольку их – неевреев – привела в Вифлеем учёность и понимание грандиозности свершившегося события. Языческая мудрость волхвов, направившая их к яслям Младенца, резонировала ещё и с гуманистической мыслью, которая бурно развивалась при флорентийском дворе. Философ Марсилио Фичино, в юности взятый под покровительство Козимо Медичи, был переводчиком, комментатором и популяризатором трудов Платона, став автором учения, фундаментально повлиявшего на жизнь, литературу и искусство Флоренции и Раннего Возрождения в целом[559]. Оно заключалось в воскрешении античного культа красоты и познания, а значит, в ослаблении уз средневековой религиозной аскезы. Восхищение мудростью древних подтолкнуло Фичино к прокламации достоинства человека, апологии красоты его разума и тела, а также к попытке объединить христианскую веру и античное знание в единой «благочестивой философии».

Художник блистательно воплотил эту концепцию. Приношение даров – отсылка к таинству Евхаристии, и Боттичелли подчеркнул эту теологическую метафору, изобразив одного из волхвов обернувшим ладонь полой платья, чтобы коснуться Младенца, – узнаваемый священнический жест: в знак уважения дароносицу[560] принято было держать не голыми руками, но через край наплечного одеяния. Ещё одна догматическая черта его «Поклонения» – выбор необычной для этого сюжета центровой композиции. Мария – совсем юная, типичная для Раннего Возрождения мадонна-отроковица, – держа на руках ребёнка, приподнята над окружающими и помещена словно бы на воображаемый алтарь, прямо в центр картины, ту точку, куда стремятся перспективные линии. Из-за этого «Поклонение волхвов» приобретает сходство с иконой; прочность, незыблемость, на которых настаивает такая композиция, имеют почти катехизисный характер. Вместе с тем Боттичелли выносит действие за пределы хлева на «авансцену»: по сравнению со всеми его картинами на этот сюжет герои тут расположены ближе всего к зрителю и словно напрямую апеллируют к нам, их лица освещены и читаются так хорошо, словно Боттичелли пишет групповой портрет. Эта необычайная открытость библейской мизансцены, не подавляющей зрителя, но приглашающей его к общению и участию в событии, – безусловное эхо гуманистической атмосферы при дворе Медичи.

Выразительные лица героев картины уже с середины следующего, XVI в. подталкивали комментаторов к тому, чтобы искать на ней конкретных людей. Джорджо Вазари[561] указывал на портреты членов семьи Медичи в образах волхвов. Однако если изображения двух из них – Козимо и его сына Пьеро – считаются сравнительно бесспорными, то идентификация остальных героев – включая Гаспаре дель Ламу, а главное – самого Боттичелли[562], остаётся в плоскости предположений. Невозможно, разумеется, определить и место, где происходит действие. Грубо сколоченный навес, под которым находятся Мария с Младенцем и Иосиф, опирается на скалу, а также полуразваленную, но не лишённую красоты старинную стену, из которой тут и там пробиваются молодые стебли растений. Слева на заднем плане – колоссальные руины изящной и мощной некогда аркады, намекающей на античность[563]. Эти обломки древней культуры, угасшей, но всё ещё излучающей великолепие и благородство, участвуют у Боттичелли в ключевом моменте христианской истории. Их можно воспринимать как аллегорию Ветхого Завета (поддерживающего новую веру, как стена поддерживает навес), намёк на победу Иисуса над смертью (свежие побеги на мёртвых камнях), символ «паденья одних, возвышенья других»[564] или даже метафору Возрождения как такового: величавой древности, которая получает новую жизнь в эпоху царствования христианской церкви при помощи мудрых властителей-философов{276}.