Библия и мировая культура

Огромное значение Книги Иова для последующей литературной и философской, а также прежде всего для религиозной традиции состоит в том, что она суммировала, вобрала в себя центральную для всего Древнего Ближнего Востока проблематику смысла бытия и правомерности существования мира перед лицом страданий невинных. Книга Иова по праву считается одним из самых великих шедевров мировой литературы, и велико ее влияние на последующее искусство. Каждая культурная эпоха по-своему прочитывала и интерпретировала ее. Так, для литературы христианского Средневековья была характерна однолинейная трактовка книги как назидательной истории о пользе терпения (в христианской же литературе Иов начинает рассматриваться как прообраз Христа). В последующей иудейской (талмудической) традиции Иов трактуется как образец «естественной» праведности, как человек, своими силами и своей любовью познавший Бога, и смерть Иова оплакивается всем Израилем (Сота 35а). Одновременно предпринимается попытка все-таки обнаружить вину Иова, за которую он наказан, и высказывается резко противоположное предыдущему мнение: Иов был языческим пророком, враждебным Израилю (Санѓедрин 106а, Сота 11а), за это и понес наказание, и раскаялся (типологически такая интерпретация сближает его с другим героем Танаха — Билеамом (Валаамом), история которого рассказана в Книге Бемидбар (Чис 22–24).

Эпоха Нового времени по-настоящему открыла неоднозначность Книги Иова, близость ее героя современному человеку с его противоречивым и мятущимся сознанием. Стихотворное переложение Книги Иова дал поэт испанского Ренессанса Луис де Леон, многочисленные аллюзии и реминесценции из нее мы находим в творчестве У. Шекспира, особенно в трагедии «Король Лир», которую именуют «шекспировской теодицеей». Пролог к Книге Иова служит образцом для «Пролога на небе» в «Фаусте» И.В. Гёте и одновременно ключом к замыслу всего произведения. Особое значение топика Книги Иова приобретает для творчества Ф.М. Достоевского: в скрытом виде она присутствует во всех его романах, так или иначе связанных со страданиями невинных, «униженных и оскорбленных», но наиболее ярко выявляется на страницах «Братьев Карамазовых» в спорах Ивана Карамазова, Алеши и старца Зосимы. Ситуация Иова, перенесенная в современность, в начало ХХ в., лежит в основе романа выдающегося австрийского писателя Й. Рота «Иов» (1930).

Книга Иова продолжает волновать современных философов и мыслителей. И вновь крайне широк спектр интерпретаций, о чем очень хорошо пишет английский исследователь Н. Глетцер: «В то время как одни рассматривают Иова как святого, другие видят в нем скептика, бунтаря против Бога, или дуалиста, или человека, которому не хватало знаний, или последователя Аристотеля, который отрицал Божественный Промысел, или «козла отпущения», или прототипа саббатианского мессии и т. д."[393]Все больше и больше современные религиозные мыслители (особенно экзистенциалисты[394]) сближают опыт Иова с опытом всего мыслящего и страдающего человечества. Так, С. Террьен считает, что Иов испытал страшное чувство одиночества в мире, но отверг привычное представление о Боге как Защитнике и Судье, отверг и пришел к «чистой религии». И тогда он испытал великую радость «от сознания присутствия Того, Кто движет и согревает миры»[395]. И далее: «Мы также намного выиграли бы, если б расстались с нашими самоуверенностью и самодовольством»[396].

Многие поэты и мыслители воспринимали и воспринимают Иова как олицетворение самого еврейского народа, его трагической судьбы, его верности Богу вопреки страшным испытаниям истории. Наиболее болезненно и остро проблемы теодицеи и принципиальная невозможность ее решения встали во время и после Шоа (Катастрофы) — Холокоста, кровавого фашистского геноцида. Перед многими возник этот роковой мучительный вопрос: возможна ли еще вера после печей Освенцима и рвов Бабьего Яра, после гибели миллионов невинных? И неслучайно именно образ Иова возникает в воображении поэта, пишущего о другом пепле — пепле Освенцима:

Скребет себя на пепле Иов,
И дым глаза больные выел,
А что здесь было — нет его.
И никого, и ничего.
Зола густая тихо стынет.
Так вот она, его пустыня.
Он отнял не одно жилье —
Он сердце обобрал мое.
Сквозь эту ночь мне не пробраться.
Зачем я говорил о братстве?
Зачем в горах звенел рожок?
Зачем я голос твой берег?
Постой. Подумай. Мы не знали,
В какое счастье мы играли.
Нет ничего. Одна зола
По-человечески тепла.

(Илья Эренбург

)