Библия ядоносного дерева

Есть такой странный момент во времени: когда случилось нечто ужасное, и ты знаешь, что это правда, но еще никому об этом не сказал. Вот что я запомнила. Царила мертвая тишина, и я подумала: теперь нужно пойти в дом и сообщить маме. Что Руфь-Майя, о Господи Иисусе… что Руфь-Майя умерла. Мы должны были сказать родителям, а они еще спали.

Сначала я не плакала, а потом, не знаю почему, совсем потеряла голову, представив спящую маму. Наверное, ее темные волосы разметались по подушке, лицо спокойное и доброе. Тело пока ничего не знает. То самое тело, которое вы́носило и родило Руфь-Майю последней из нас. Мама спит в ночной рубашке и считает, что у нее четыре дочери. А мы собирались, загребая ногами, проковылять к задней двери, войти в дом, встать возле родительской кровати, разбудить маму и сказать ей, что Руфь-Майя… Произнести слово «умерла». Сказать ей: мама, вставай!

И весь мир изменится, и ничто уже никогда не будет прежним. Только не для нашей семьи. Остальные люди в огромном мире продолжат заниматься своими делами, но для нас ничего больше не будет нормальным.

Я не могла пошевелиться. Мы смотрели друг на друга, зная: кто-то должен сделать первый шаг, однако нам почему-то казалось, что, если мы будем стоять здесь всегда, наша семья останется такой, какой была. Мы не очнемся от этого кошмара и не обнаружим, что это была чья-то реальная жизнь и этот кто-то не был бедным невезучим никем в том сарае, о котором можно забыть. Это наша жизнь, единственная, иной не будет. И Руфь-Майя была единственной.

До этого момента я верила, что смогу вернуться домой и сделать вид, будто никакого Конго никогда не было. Убожество, охота, муравьи, потрясения, какие мы видели и пережили, – все это было просто сказками, которые я, откидывая назад волосы, буду со смехом рассказывать, когда Африка станет далекой и ненастоящей, как люди в исторических книгах. Трагедии, случившиеся с африканцами, не имеют ко мне отношения. Мы были разными, не только потому, что мы белые и нам сделали прививки. Мы гораздо, гораздо более везучая разновидность людей. Я вернусь домой, в Вифлеем, штат Джорджия, и снова стану такой же Рахилью, какой была прежде. Вырасту, буду беззаботной американской женой, ведущей размеренный образ жизни, имеющей все, что хочется, у меня будут три взрослые сестры, разделяющие мои идеалы, и мы будем созваниваться по телефону. Вот во что я верила и никогда не планировала стать кем-то иным. Я не представляла, что стану девушкой, от которой все будут прятать глаза, шепчась о том, какая трагедия пережить подобную потерю.

Полагаю, Лия и Ада тоже по-своему в это верили, поэтому-то никто из нас теперь и не мог сойти с места. Нам казалось, что мы сумеем заморозить время еще на минуту, а потом еще на одну… Если никто из нас не признается, мы сможем утаить проклятие, которым грозило обернуться наше будущее.

Лия

Мама не стенала и не рвала на себе волосы. Она повела себя так, будто кто-то уже сообщил ей все до нашего прихода. Молча оделась, связала волосы на затылке и принялась действовать, начав с того, что содрала москитные сетки с наших кроватей. Мы боялись спросить, зачем она это делает: хочет, чтобы теперь мы заболели малярией – в наказание, или просто сошла с ума? Мы стояли, стараясь ей не мешать, и наблюдали. Все, даже отец. На сей раз у него не нашлось слов для поучений во имя воспитания наших душ и притч, превращающих смерть Руфи-Майи от змеиного укуса в урок Славы Божией. Мой отец, чьи сильные руки всегда хватали все, что под них попадало, и лепили из этого то, что он желал, казалось, не мог постичь случившееся.

– Она еще не была крещена, – сказал он.

Услышав это, я подняла голову, меня насторожило его неуместно жалостное замечание. Неужели отца действительно именно это заботило в такой момент – состояние души Руфи-Майи? Мама проигнорировала высказывание, а я внимательно вгляделась в его лицо, освещенное ярким утренним светом. Взгляд голубых глаз – левый, как будто чуть прищуренный из-за ранения, – был пустым. Большие красные уши вызвали у меня отвращение. Мой отец был простым уродливым дядькой.

Руфь-Майя действительно была некрещеной. И если бы кому-то из нас это было небезразлично, то винить в этом мы должны были отца. Он постоянно твердил, что Руфь-Майя слишком мала, чтобы осознанно принять Христа, но если говорить честно, отец придерживал ее ради помпы. Собирался крестить собственное дитя вместе со всеми килангскими ребятишками в реке в тот великий день, когда его мечта наконец сбудется. Это должно было придать церемонии видимость искренности.

Теперь отец казался ограниченным человеком без какой-либо особой мечты. Мне невыносимо было видеть, как он стоит в дверях, словно повисший безвольно на собственном скелете, с болтающимися бесполезными руками. Единственное, что отец нашел сказать жене в такой момент: «Этого не может быть».