Библиотечный шпион

Элейн обнаружила Манон на банкетке у пианино. Тонкие пальцы ее лежали на клавишах, но она ничего не играла, словно инструмент утратил способность издавать звуки. Или, возможно, сидевшая за ним женщина позабыла мелодию.

– Манон? – Элейн постаралась войти в гостиную как можно тише, чтобы не напугать хозяйку дома.

Та оторвала руки от инструмента.

– Я не ждала вас так скоро.

– Мне надо с вами поговорить.

Манон повернулась к Элейн лицом. Ее темные глаза казались больше обычного, щеки провалились еще сильнее. Она всегда выглядела хрупкой, но теперь казалась почти невесомой, словно ее мог унести легчайший ветерок.

Возможно, зря Элейн затеяла этот разговор.

– В чем дело? – спросила Манон, но нерешительность сковала Элейн язык. – Вам нужна моя помощь? – Манон кивнула на другую банкетку, обитую синим бархатом, предлагая Элейн присесть. – Я вижу, вам трудно это произнести, но неважно, о чем пойдет речь, я хочу это услышать.

Несмотря на изможденный внешний вид, голос у Манон оставался сильным. Элейн послушно опустилась на банкетку, выпрямив спину, и клубок слов у нее в груди наконец развернулся.

– Я встретила мать с сыном, которым сейчас негде жить. Ваш дом подойдет им куда лучше, чем другие убежища. – Она расстроенно улыбнулась. – Я знаю, что тогда мне придется съехать от вас, но мне кажется, так будет лучше для них.

– Вы тоже можете остаться, – предложила Манон. – Кушетка…

– Я не могу подвергать дополнительному риску ни вас, ни их.

Манон едва заметно, задумчиво улыбнулась.

– Благородно с вашей стороны думать в первую очередь о них. Конечно, пусть приходят.

– Они евреи, – пояснила Элейн. – И мальчик…

Манон кивнула.

– Я поняла.

– Вы окажетесь в еще большей опасности, чем раньше.

– В опасности, – с горьким смешком откликнулась Манон. Такая реакция слегка озадачила Элейн.

– От ребенка может быть много шума…

Мимолетное веселье сбежало с лица Манон, когда она повернулась к пианино и принялась разглядывать фотографии.

– Если здесь снова появится ребенок, это даже хорошо. – Она сказала это скорее себе самой, чем Элейн. Все еще глядя на фотографии, она добавила тонким голосом: – Вы знали, что у меня был сын?

Был.

Элейн невольно взглянула на портреты в рамках, где черно-белая Манон склоняла голову на плечо темноволосого мужчины, а с другой смотрел малыш с огромными глазами и ямочками на щеках. Война не пощадила никого, особенно самых слабых.

– Это он? – уточнила Элейн, нарушив повисшее молчание. – Ваш сын?

Манон сняла фотографию с пианино.

– Да. – Медленно, нежно и заботливо она провела пальцем по изображению. – Моего мужа убили под Дюнкерком вскоре после того, как я обнаружила, что беременна.

Какая-то часть Элейн считала, что она недостойна услышать этот рассказ, а другая часть предположила, что, возможно, он прольется бальзамом на душевные раны Манон.

– Когда родился Клод, я всю себя отдала ему, – продолжала та. – Ведь он был единственным, что осталось мне от любимого человека. – Она на время умолкла, но Элейн не подгоняла ее, позволяя закончить разговор, если она сама того пожелает.

Манон вздохнула так, словно ей было тяжело дышать, – ощущение, знакомое Элейн не понаслышке.

– Однажды я пекла пирог и мне понадобился кусочек масла, – наконец произнесла Манон. – В соседнем доме жила моя подруга, мы частенько бегали друг к другу, когда чего-то не хватало по хозяйству. Клод спал – так мирно, так сладко, что я не захотела будить его ради такой короткой прогулки. Я ведь собиралась отлучиться всего на несколько минут. И я оставила его в кроватке.

Фотография задрожала у нее в руке, и Манон положила ее к себе на колени.

– Когда я дошла до квартиры Жоржетты, ее там не оказалось – там оказались немцы. По всей видимости, она участвовала в Сопротивлении, и ее поймали. А меня арестовали как соучастницу.

Элейн затаила дыхание – она не хотела слушать продолжение истории, но и не могла попросить Манон остановиться.

– Они отказывались верить в мою невиновность, несмотря на все мои мольбы. – Манон говорила тем ровным голосом, каким говорит человек, который пытается не дать волю чувствам – чтобы не сойти с ума. – И вместо того, чтобы помочь мне, они заперли меня в камере и велели молчать. Когда меня наконец выпустили, мои руки были в крови и синяках, потому что я колотила ими о дверь своей тюрьмы. Голос я сорвала от крика. Моя рубашка… – голос у нее дрогнул, – моя рубашка задубела от молока, которым мое тело хотело накормить моего милого сына. – Она обняла ладонями фотографию довольного малыша. – Меня продержали в камере девять дней.

Элейн задохнулась и поспешно прикрыла рот рукой, но ее потрясение уже стало очевидным.

Манон перевела взгляд с фото сына на пустую стену.

– Когда я вернулась домой, я целый час стояла перед дверью, прежде чем заставила себя войти. Я знала, что для него уже слишком поздно.

– Мне так жаль, – прошептала Элейн. Она хотела бы найти более чуткие слова, дарящие хоть немного утешения – но для раны, которую нанесли Манон, лекарства не существовало. Ничто не могло исцелить душу, из которой вырвали кусок.