Биография кота Василия Ивановича, рассказанная им самим

– Оставьте, господин… – перебил тут мягким голосом кто-то из толпы, нечто вроде артельщика. – Он по-настоящему не виноват. Это виноват хозяин – тем, что наваливает лишнее на воз, с того надо взыскать, а он человек подчиненный; ему что велят, то он и делает: велят везти девять кулей, так он и везет, да еще приказывают, чтоб не мешкал.

«Ну-ка, братцы, помогите», – проговорил он, докончив свою речь, и первый бросился и напер плечом сзади в телегу. Четверо других, около стоявших, схватились за оглобли и с криком: «Ну, с Богом!» – втащили воз под арку. Высокий господин пошел задумчиво вслед за ними в сопровождении рассуждавшего с ним городового.

«Вот человеческая справедливость!.. – подумал я тогда и повторю и ныне, с содроганием вспомнив эту сцену. Злополучный конь – дряхлый, бессильный, изнуренный трудами, – в вознаграждение, в преклонных летах своих, получает незаслуженные побои!.. Он рад бы и теперь, при всем своем изнеможении, трудиться, но эти труды свыше, чем могут потянуть дряблые безжизненные мускулы!.. И это поступает так с ним владыко вселенной, существо ума, хвастающее высокими качествами! О, люди, люди! Какое имя вам?!. Нет, я счастлив, тысячу раз счастлив, что я не человек!..

Мне стыдно, я краснею за людей, горжусь тем, что могу краснеть внутренне!..»

Когда я, задумавшись, шел дальше по тротуару, позади меня раздались крики:

– Ай, ай! Батюшки! Старика задавили!..

– Где? Кто?!

– Вон эта коляска с двумя барынями…

– Держи их, держи! Догоните!..

– Да, догонишь!.. Ишь, несутся сломя голову, – произнес другой голос.

Я оглянулся. Вдали скакал экипаж, перо белело на дамской шляпке. Старичок во фраке и без шляпы стоял посреди улицы…

– А еще дамы, барыни! – сказал какой-то сиделец в сибирке, поддерживая трясшегося всем телом старичка и надевая ему измятую шляпу. Бок у старичка был весь в пыли…

– А еще барыни! – повторила сибирка, заботливо смотря в бледное лицо ушибленному.

– Какие это барыни, – горько проговорил подошедший тут другой, нечто вроде лакея. – Казаки, надо бы, чтоб разъезжали, останавливать таких… – заключил он.

«Вон что! – подумал я. – Да они и к себе-то, эти добрейшие существа, люди, не имеют особенного сожаления!..»

С этими печальными мыслями я, понурив голову, пошел далее и не видал, как очутился перед нашей сенатской гауптвахтой.

По платформе ее прохаживался часовой, загорелый светловолосый малый. Он держал ружье, прижав его к груди, под курок. О чем он думал в ту минуту, Бог его знает!.. Может, о покинутой им далекой родине; может, о разлапушке своей, скучающей там без него, белобрысого губана своего; может, о деньжатах, которые бы ему крепко нужно было послать домой, сестре родной, на постройку нового дома… Вот уж который раз пишет!.. Может, о превратностях мачехи-судьбы и капризной ее дочери-службы!..

Бог его знает, о чем он тогда думал! Чужого сердца не разгадаешь!..

Пройдя шагов двадцать по мостовой, я поровнялся с гауптвахтой…

Динь-динь! – вдруг позвонил часовой в колокол у будки и, поспешно обойдя ее, встал на свое место, – а потом, взяв под приклад, вопросительно бойко навострил глаза. По этому знаку караул с офицером выбежал и отдал честь… Мимо гауптвахты ехал в старомодных парных дрожках, с дышлом и гремящими крыльями, кто-то толстый собой и горбоносый, с серебряными погонами и красными отворотами на распахнутом пальто… Он приложил всю ладонь к козырьку каски и низко-пренизко поклонился караулу. Велев людям взять опять на плечо и к ноге, начальник караула, смотря вслед уезжавшему экипажу и тоскливо взглянув после того на унтер-офицера своего, с досадою выразился:

– Кажется, мы это доктору так отхватали?..

Унтер-офицер молчал, но по выражению в его лице можно было прочитать вроде того, что, дескать: «Кажется, что так, – ваше благородие!..»

– Уродина эдакой!.. – произнес офицер, обратившись к безответному часовому. – Прямая армейщина… Тарах-тах-тах! Чуваши эдакие немытые, – добавил он и удалился, по дороге вкладывая полусаблю в ножны… За ним медленными шагами и, смотря полунасмешливо в землю, пошел и барабанщик. После того одна часть караула отправилась обратно в подвал, а другая по-прежнему разместилась на скамейке, вдоль стены. Унтер-офицер присел поодаль от всех. Я направился прямо через платформу и подошел к сидящим. И в эту минуту кто-то схватил меня сзади.

– Эвось он где! – проговорил он. – А мы-то бегаем и ищем его. Пойдем-ка, Варвара, на расправу…

Увы! – это был мучитель, курносый курьер.

Сказав это, он понес меня. Сердце мое предчувствовало недоброе!..

– Вот он, голубчик, возьмите его!.. – крикнул он, нагнувшись, в наше окно и просунул меня между его железных прутьев.

– Пойди, пойди сюда… – проговорила тоже известная уже вам мегера, та самая, которая, помните, обожгла мне лапы, сунув близко к огню, в печку. Она приняла меня, вцепясь костлявыми пальцами в мой загривок. – Тебя-то нам и надо, – шипела старая ведьма и тащила меня к шестку…

– Зачем ты блудишь? А? – спрашивала она, глядя в мои зрачки своими широкими зрачками, черневшими на круглых, как у птицы, и серых глазах.