Биография отца Бешеного

— Я? Изнасиловал? Кого? — Мне вдруг пришло в голову, что меня самым элементарным образом разыгрывают. — Кто такая Иванова?

— Послушайте, Доценко, в комнате, кроме нас, никого нет, микрофонов, как видите, тоже нет: разрешаю самому проверить… — Он обвел рукой комнату.

— Допустим, верю, и что дальше?

— Я даю вам листочек с текстом, подписываете, и вы в полном ажуре! Всем хорошо! Все довольны! — Он был сама любезность.

— Листочек с «чистосердечным признанием»? — ехидно ухмыльнулся я.

— Ну зачем же так! — Истомин брезгливо поморщился. — Зачем нам лишний уголовник? Вы НАМ нужны как писатель, как режиссер, наконец…

— Вам?

— Да, НАМ… честным гражданам нашей страны! Прочитайте, подумайте о сыне своем, о родителях и… подпишите…

— Если не признание, то что?

— Заинтересовались? Вот и прекрасно… — Он вытащил из внутреннего кармана пиджака сложенный лист бумаги. — В этом ВАШЕМ заявлении речь идет о том, что вы просите принять вас на работу в качестве внештатного сотрудника органов госбезопасности!

— Проще говоря, стать сексотом?

— А чем плохо? Сексот — то есть секретный сотрудник! Звучит здорово, не так ли?

— Но не для меня! Я хочу быть не сексотом, а писателем и режиссером, а художник — вне политики!

— Не торопитесь, Виктор Николаевич, отказываться! Идите, посидите, подумайте, а потом продолжим наш разговор… — Он нажал на кнопку.

Меня отвели в заплеванную камеру без какой-либо мебели и без окон, но дверь была с глазком. У стены небольшой помост. Если бы не размеры, то можно было бы с изрядной долей иронии сравнить его со сценой.

Трудно сказать, сколько мне пришлось там сидеть: казалось, целую вечность, но я лихорадочно искал выход и пытался понять хотя бы логику ареста. Я видел, что меня решили сломать, сломать психологически. Меня берут на испуг, и надо просто вытерпеть, не сдаться, и они отстанут. Клянусь самым дорогим для меня на свете, что даже на миг не посетила мысль махнуть рукой, подписать, чтобы закончить этот кошмар: «Нет, не для этого я на планете…»

Наконец загремели затворы, и я вновь оказался перед следователем Истоминым.

— Ну что, подумали?

— Подумал…

— И?..

— Да!

— Что — да? Подпишите заявление?

— Нет, НАПИШУ заявление!

— Сами напишете?

— Да, на имя прокурора о творимом со мной беззаконии!

— Та-а-ак! — разочарованно протянул он. — Значит, ты ничего не понял? — Его тон резко изменился, и он перешел на «ты».

— Почему же, я ВСЕ понял, и меня это не устраивает! — Я старался сдерживаться изо всех сил.

— Хорошо, спрашиваю в последний раз: ты что, хочешь сесть в тюрьму… лет этак на пять или семь?

— За что?

— За изнасилование гражданки Ивановой!

— Повторяю: я понятия не имею, о какой Ивановой идет речь!

— О той самой Ивановой, которую ты обманом заманил к себе и, пользуясь тем, что она физически намного слабее тебя, изнасиловал!

— Когда же это произошло?

— Сегодня в девять часов тридцать минут утра!

Только сейчас до меня дошло, что следователь имеет в виду незнакомку, которая попросилась позвонить.

— К той, что зашла позвонить, даже не прикасался, а через две-три минуты после звонка она вообще удалилась…

— А она говорит иначе!

— Требую очной ставки с этой обманщицей! — Наивный: я был уверен, что меня берут на испуг и все выяснится, стоит только взглянуть ей в глаза, — я все еще был уверен, что меня не могли так подставить.

— Очной так очной! — Истомин подошел, открыл дверь. — Приведите потерпевшую Иванову.

И вот мы сидим с утренней незнакомкой друг против друга. Эта «актриса», натурально изображая горе и постоянно промокая глаза платочком, рассказывает, как сегодня к ней на остановке подошел я, представился художником, стал говорить, что никогда не видел такого красивого лица, и попросил зайти минут на пятнадцать, чтобы сделать с нее наброски. Она долго отказывалась, но я так уговаривал, что она согласилась. Как только мы вошли в мою комнату, я сразу набросился на нее, стал целовать, тискать, потом повалил на кровать. Она попыталась сопротивляться, кричать, но я зажал ей рот и руки, поднял подол, сдвинул трусики в сторону и вошел в нее. Закончив свое черное дело, отпустил.

По просьбе следователя она потом очень подробно описала и расположение мебели и назвала одежду, виденную в комнате. Рассказывая, она постоянно всхлипывала.

Я заявил, что это наглая ложь, и поведал, как было на самом деле. Протокол очной ставки она подписала, а я отказался, на что следователь заявил, что это и не требуется. Когда «пострадавшая» вышла, Истомин сказал:

— Видишь, все более чем серьезно и твои дела совсем плохи.

— А экспертиза? Подрочите меня, чтобы взять мою сперму и накапать в трусы вашей ментовской потаскухе? — Я так разозлился, что с трудом сдержался, чтобы не броситься на него.

— Ты зенками-то не сверкай! В твоей сперме нужды нет: документы экспертизы уже готовы, и на Ивановой найдены следы твоей спермы, как и ее следы на твоих трусах! — Он нагло усмехнулся.

— Ну ты и подонок! И как такую сволочь земля носит?

Не знаю, как вас, уважаемый читатель, но меня подобные оскорбления задели бы, а с него как с гуся вода.