Бирит-нарим (СИ)

   -- Мое имя Лабарту, -- заговорил он. Чужак не шелохнулся, глаза его были по-прежнему пусты. -- И отныне, каждый раз, когда ты услышишь это имя, или увидишь меня, или вспомнишь обо мне, тебя будет охватывать страх. Сковывающий, безумный, не дающий пошевелиться, лишающий воли и силы. Пожелаешь бежать прочь, но не сможешь. Захочешь молить о милосердии, но голос тебя покинет. Решишь драться -- не сможешь сдвинуться с места. И всем приказам моим будешь повиноваться, до единого.

   Ни ответа, ни тени понимания. Даже ресницы не дрогнули. Словно и не живой экимму это, а изваяние.

   -- А теперь, помня все, что я сделал, пробудись, -- сказал Лабарту и отступил на шаг. -- Пусть вернутся к тебе образы, ощущения и звуки.

   Чужак вздрогнул, словно просыпаясь, и вновь встретился взглядом с Лабарту.

   И в тот же миг изменился, мгновенно, словно подменили его -- кровь отлила от лица, испарина выступила на лбу, и воздух, казалось, задрожал от запаха страха. Рука вцепилась в стену, кроша кирпич. Рот дергался, словно чужак пытался заговорить.

   -- Уходи! -- велел Лабарту. -- И больше никогда не возвращайся в Лагаш!

   Чужак развернулся и ринулся прочь, не разбирая дороги. Пыль не успела осесть -- а он уже скрылся из виду.

   -- Как ты это сделал? -- спросила Инанна-Атума.

   Что-то новое было в ее голосе, но почтение или же испуг -- Лабарту не понял. И потому несколько мгновений помедлил, глядя на остывающее тело Нидинту, и лишь затем ответил:

   -- Это мой дар. -- И прибавил, не поднимая глаз: -- И в нем моя сила.

2.

   Когда Лабарту вернулся из гавани, жрица ждала его на прежнем месте. Случайный прохожий принял бы ее за женщину, отдавшуюся скорби. Вот сидит она, на земле, в пыли, позабыв про полуденное солнце, горюет об убитой. Горе и смерть -- частые гости захваченных городов.

   А этот город сам открыл ворота...

   Лабарту опустил тело Кури возле Нидинту, молча встал рядом. Тогда Инанна-Атума, поднялась, привычным жестом отряхнула одежды, взглянула вопросительно.

   Но Лабарту лишь качнул головой. Положил под руку Кури меч, так и не вкусивший крови, и подобранные на пристани лук и стрелы. Чьи они -- врагов или своих -- не знал, да и важно ли это? Воин отправится в дальний путь вооруженным, вот и все, что нужно знать.

   Затем снял свои серебряные браслеты и надел на закоченевшие запястья Нидинту. И руки ее сразу показались тонкими и хрупкими, словно не взрослой женщине принадлежали, а девочке-подростку.

   -- У меня нет женских вещей, чтобы дать ей с собой, -- проговорил он, подняв глаза на жрицу. -- Найди ей гребень, или зеркало, или другую вещь, из тех, что радуют женское сердце.

   Инанна-Атума склонила голову набок. Длинная серьга качнулась из-под волос, солнце блеснуло на ней, распалось золотыми искрами.

   -- Похорони их, -- продолжал Лабарту. -- Пусть проведут погребальные обряды и принесут поминальные жертвы, как полагается. Похорони их, как свободных, и дай им в путь все, что необходимо.

   -- Я сделаю, как ты просишь, -- отозвалась Инанна-Атума и чуть приметно улыбнулась. И не было в этой улыбке и тени радости, лишь понимание и печаль.

   Должно быть, так улыбалась она, когда была человеком. В степи, в шатре своего мужа...

   -- Но только что с того пользы? -- спросила жрица. -- Есть ли у них дети? Кто будет из года в год приносить жертвы предкам и поминать их имена в молитвах?

   -- Похорони их, -- повторил Лабарту и отвернулся. -- А я сегодня покину Лагаш.

   -- Куда ты пойдешь? -- Показалось, или и впрямь в ее голосе мелькнула тревога?

   -- В Аккаде. -- Лабарту снял с шеи шнурок, стряхнул с него амулет -- тот упал под ноги, в пыль -- и перевязал спутавшиеся волосы. Затем поплотнее затянул пояс, спрятал под него печать. Дорогая, тонкая ткань пропылилась и потускнела. Ни слуг, ни кораблей, ни украшений... Признает ли кто теперь в одиноком путнике Лалию из Аккаде?

   -- Я слышала, поля там сожжены, а город осажден, -- проговорила у него за спиной Инанна-Атума.. -- Быть может, тебе стоит остаться здесь и переждать, пока утихнет война?

   -- Я не боюсь людей, -- отозвался Лабарту. -- Хоть эти и правда жестоки и многочисленны.

   -- Они называют себя кутиями. -- Инанна-Атума на миг замолкла, а потом продолжила. -- И, хоть и тяжко это слышать, но слова его были правдивы. Быть может, от твоего города остались одни лишь развалины.

   -- Этого не может быть, -- возразил Лабарту, обернувшись. -- Стены Аккаде несокрушимы, эту крепость невозможно взять.

   Инанна-Атума вновь улыбнулась и качнула головой.

   -- Нет такой крепости, -- проговорила она, -- которую невозможно взять.

3.

   Городская стена была цела. Ровные ряды кирпича, потускневшая под летним солнцем краска -- разноцветные охранительные знаки... Да, стена осталась, но ворота были сорваны и брошены в пыль. Огромные, деревянные, скрепленные бронзовыми полосами, лежали они по обеим сторонам дороги.

   В моем городе не было стены.

   Лабарту старался идти чуть ссутулившись, глядя под ноги, -- чтобы ничем не отличаться от жителей Лагаша. А они, впустившие чужаков в свой город, теперь старались стать незаметнее и тише.