Битники. Великий отказ, или Путешествие в поисках Америки

Отсюда понятно, что сюрреалисты вместе со своим американским последователем Генри Миллером еще не жили в ситуации постмодерна, ибо тем, что они еще только активно возвращали вытесненное, они одновременно выписывались из грядущего мира его свершившейся отрефлексированной «возвращенности». То, что казалось во времена сюрреалистов дерзостью, в ситуации постмодерна выглядит как банальность, как и весь остальной наличный состав культуры, общества и истории. Насилие, которое от Сада до «Андалузского пса» выглядело ужасающе, отныне становится частью поп-культуры: жестокие фильмы ужасов поглощаются под попкорн, и подростки весело обсуждают свои любимые способы умерщвления людей на экране. Сексуальность, которая мучительно осознавалась фрейдовскими истеричками, превратилась в фундамент массовой культуры и прытко пошла в парламенты европейских государств. Политический радикализм был расхвачен на рекламные лозунги и нашел свое законное место в качестве принта на футболках. Ничто не истина, всё дозволено – и как такое стало возможным? Ответ: через устранение границы между верхом и низом, нормальным и ненормальным, когда вместо их диалектики мы получили гомогенную глобальную помойку, в которой одно и другое перемешано в равных пропорциях. Упустив границу, мы потеряли разницу, и нам стало всё равно. А значит, мы оказались на следующем уровне, в условиях нового синтеза. Сперва было вытеснение, потом – возвращение вытесненного, воспринимавшееся как скандал, как революция. Но ныне, когда всё вытесненное с помпой и музыкой вернулось на свою просвещенную родину, вдруг оказалось, что никакой революции не было – всё тихо, спокойно, идет своим чередом. Массовая культура, поглотив возвращенное вытесненное, не подавившись, организует очередной status quo с новым культурным каноном, где вместе с Петраркой и Джотто наличествуют Уильям Берроуз и Фрэнсис Бэкон. Негация не разрушила обывательский мир подавления – она просто расширила его состав, сделала его еще защищеннее и еще прочнее. Воистину, теперь цивила Бэббита не удивить говорящими жопами и дающими во все стороны ангелоголовыми хипстерами! Нет, теперь он сам кого хочешь удивит – чем-то таким, о чем вы даже не подозреваете.

*

Человек в ситуации постмодерна похож на посетителя музея. Вообще-то это совсем неплохо – в музее есть всё что душе угодно, можно перемещаться туда-сюда с любой скоростью и разглядывать экспонаты – от телефонной будки до Боттичелли, от советского спутника до кусочков марокканского гашиша или презервативов с малиновым запахом. Рай для любопытных, охочих до знаний, рай для эстетов и интеллектуалов, настоящий инкубатор для культурологов – словом, отличное место, к тому же хорошо кондиционированное. Только одна проблема: из музея нельзя выйти. Вообще нельзя, потому что при попытке выйти отсюда посетитель попадает в очередной музейный зал. Конечно, здесь есть Карл Поппер, если кому-нибудь надо, здесь есть Энди Уорхол и избранные образцы модного нынче фекального искусства, но это не выход, это не он. И так всякий раз: попытка покинуть музей приводит в еще один зал, и в еще один, и так до тошноты, до головокружения. Музей вовсе не плох, ведь в нем есть всё, кроме одного: выхода. Таково положение человека в ситуации постмодерна. Он живет в мире культурных кодов, всё для него превратилось в знак, отсылающий ко всем остальным знакам в этом безмерном семиосферическом музее, однако ничто в этом мире не может выйти за предел своей значимости, ничто не может стать просто, прошу прощения, вещью – естественной, голой, реальной вещью. Вещь – это знак, природа – это культура, мир – это музей, гомогенный и горизонтальный плацдарм столкновения кодов и кодов, слов со словами.

Вопрос здесь, конечно, не в том, что с этим делать, как это изменить, хорошо это или плохо. Вопрос в том, где в этом мире, в каком отношении к нему обнаруживают себя те представители бит-поколения, которые волей истории оказались в самом центре этого движения от модерна к постмодерну, от семантической репрезентации к синтаксическому обмену знаков? Могли эти люди распознать в посетителе музея самих себя? Знали они о том, кто они? Принимали это, или нет? Радовались или страдали? Ответить попробуем там – в другом зале.

Часть четвертая: увидеть Париж и умереть

«Что же, будем идти домой мимо спящих синих автомобилей, мечтая об утраченной Америке любви?»

Аллен Гинзберг – «Супермаркет в Калифорнии».

«…по всей Америке студенты и школьники уверены: „Джеку Дулуозу 26 лет и он все время ездит автостопом“ – а мне почти 40, я стар, устал, измучен и мчусь в купе по Американской равнине…»

Джек Керуак – «Биг Сур».