Битники. Великий отказ, или Путешествие в поисках Америки

Итак, проведем деконструкцию, что-то вроде cut-up в философии: пускай Ницше прочитает Руссо, а Руссо раскроет сокрытого Фрейда, и Фрейд, положим, разоблачит сам себя. Разберем текст на части (де-) и соберем обратно (конструкция), но в ином порядке – получим бесконечную цепочку различий, ставящую под сомнение сам принцип тождества, ибо всякий тождественный текст можно прочитать иначе. Деррида, что уж там, тоже экспериментатор, и у него высокие ставки: его эксперимент обладает революционными потенциями, ибо он подрывает монолит логоцентризма, то есть контроля, господства и власти, сокрытых внутри самого логоса – разума и просто слова. И Берроуз революционер – в этом смысле?

Да, Берроуз не меньший, если не больший революционер: «Не станет частной жизни – не станет стыда, и мы вернемся в райские кущи, где Бог не пасет нас, словно штатный сыскарь с магнитофоном. Книги и фильмы откровенного содержания – первый шаг в верном направлении. Стыд и страх – это оружие в лапах Никсона, средство политического контроля»[202]. Дальше – больше. На вопрос: «Как вы относитесь к студенческим беспорядкам и насилию?» – ответ: «Их надо устраивать почаще. Молодежь Запада обманывали, продавали и предавали. Молодым людям следует разобрать правительство по кирпичикам, чтобы не сгореть в ядерном огне»[203].

Казалось бы, и цели его сопоставимы с целями Гинзберга и его ручных хиппарей, но нет: «Столпы хиппи и битников вроде Гинзберга хотят преобразить мир посредством любви и ненасилия. Вы разделяете их интересы? – Решительно нет. Власть имущие добровольно не устранятся, а цветы копам дарить бесполезно. Подобный образ мышления поощряется истеблишментом – еще бы, нет ничего лучше любви и ненасилия! Лучше сбросьте цветочный горшок с верхнего этажа копу на голову – вот как им нужно цветы дарить»[204]. И далее в том же духе – много-много вещей, которые конечно же запрещены на территории Российской Федерации.

Более бунтарь, чем сам бунтарь: «Если ничто не истинно, то дозволено всё. То есть если осознать, что всё – иллюзия, то любая иллюзия становится дозволенной. До тех пор, пока нечто остается истинным, реальным, вещи автоматически становятся под запрет»[205]. Мы начинаем осознавать, что игра ведется скорее на повышение. Одно дело – протестовать против войны во Вьетнаме и против запрета на марихуану, другое – вести собственную войну против самой реальности, данную нам к тому же посредством словесной формы. Не копы, не мировое правительство, даже не жидомасонский заговор, как у Керуака, но слово – вот имя (тоже ведь имя!) главного человеческого врага: «Современный человек, наверное, появился с возникновением речи. В начале было слово, однако следующим шагом будет восхождение над уровнем слова. Слово – это изживший себя артефакт. Если биологический вид не избавляется от встроенного устаревшего артефакта, он обречен на гибель. Динозавры выжили благодаря своим крупным размерам, однако величина их и погубила. Современной формой человек, вполне вероятно, обязан употреблению слов, но если он от этого устаревшего артефакта не избавится, то от него же и погибнет»[206].

В начале было слово. Однако слово будет и в конце. Кто, если не писатель, должен бороться с этой адской машиной?.. У Берроуза будто сместились приоритеты – или, быть может, всё те же приоритеты в его непростом случае смодулировали в какую-то неожиданную тональность. Секс и насилие – предметы для этого автора более чем обыкновенные, но когда-то, будучи вполне представимыми, то есть сохраняя хотя бы поверхностную привязку к референту, они пугали и злили, теперь же что-то меняется – литература становится слишком литературной, она отрывается от действительности, как некий мультфильм, в котором, что бы там ни происходило, все воспринимается с подчеркнутой искусственностью. Вспоминается Владимир Сорокин: это не кровь и насилие, это буковки и значки. Балуясь с буковками и значками (разве что на другом языке), Уильям Берроуз, литературный отец Сорокина, придумывает новую замысловатую игру: нарезки. Однако нарезками мир не изменишь. Не будешь же ты резать копа, переставляя части местами?

Черт бы с ними, о копах речи не идет, ведь речь идет только о самой речи! Берроуз полагает, что корень репрессивной реальности в слове, в нашем человеческом языке, поэтому нужно изменить слово, чтобы изменить реальность, или, если заострить, уничтожить слово, чтобы уничтожить пропитанную словом реальность. Жак Деррида: вне текста ничего нет. Следовательно, надо остановить текст. В идеале – молчать. Конечно, противоречие уже в самой постановке вопроса, ведь ставится он, несомненно, словами. Берроуз продолжает писать – о том, что писать пора прекращать. Но главная ошибка совершается им всё-таки на уровне представления. Он настолько убедил себя в том, что реальность исчерпывается словами, что посчитал возможным полностью покинуть эту реальность, переселившись в мир слов.