Битники. Великий отказ, или Путешествие в поисках Америки

Начиная с 1960-х Уильям Берроуз присутствовал где-то на периферии общества, присутствовал, отсутствуя. Он погрузился в слова и с тем оказался совсем неопасным. Пока он гадал на словесной гуще, реальность, будучи больше, объемнее слов, уверенно обходила его стороной. Уильям Берроуз оказался ей больше не нужен. Хуже того, он оказался скучен – и поздние тексты его сполна демонстрируют, как это всё-таки страшно.

*

Тексты трилогии – показательный документ всё возрастающего словесного аутизма вчерашнего террориста. Мягкая машина – удивительно точное название, как будто служащее кратким итогом предыдущего творческого пути постаревшего агента Билла Ли, рапорт о проделанной работе. Мягкая машина – это исчерпывающий образ того тела – Тела без Органов, – которое оказалось в центре мозаичного повествования «Голого завтрака». Это, будто бы, всё еще тело, потому что мир состоит из тел, сам материальный мир и есть тело, ибо он есть ансамбль из множества тел, как и собственно человеческое тело есть ансамбль из якобы отдельных частей. Тело – машина, о чем знали Декарт и, скажем, весельчак Ламетри, оно держится на множестве чрезвычайно сложных одновременных процессов, законом которых является механика, взятая за общий принцип мира. Это машина, но – и тут мы переходим от классического тела к телу пост – или неклассическому – машина мягкая, то есть пластичная, податливая, изменчивая, непрочная, скорее не плоть (то есть плотность), а вода, в любой момент готовая вылиться за свои – теперь уже мнимые – границы.

Мягкая машина: это тело Протея, тело без органов, ибо органы – это жесткая структура, которая не остается в помине, когда мы выходим на уровень виртуального. Мягкая машина: тело воображаемое, или подвижный образ тела, который меняется под воздействием множества факторов, импульсов внешнего и внутреннего контроля, хотя в данном случае различие внешнего и внутреннего перестает работать, ведь мягкая материя по-настоя щему не имеет четких границ. Но – мягкая машина: тело бегства или убегания, тело ускользания от контроля и его законов, которые тоже ведь приобретают подвижность, поэтому теряют характер законов (ибо закон, если это закон, непреложен, всеобщ, всеохватен). Мягкая машина амбивалентна – с одной стороны, это контроль делает ее мягкой, меняет ее структуру и форму в соответствии со своими командами, но, с другой стороны, сделав ее мягкой, контроль тем самым позволил машине уйти от команд в сторону, всегда в сторону, как клинамен – отклонение атома у античных атомистов. Закон означает свободу, но свобода означает закон.

Мягкая машина: тело, расплавленное в вареве слов.

*

Сама по себе эта одержимость вездесущей словесностью – не совсем новость, ведь был же прецедент захватившей все блиндажи XX века семиотики. Как известно, наука о знаках состоит из трех частей: семантики (отношение означающего к означаемому), синтактики (отношение знаков между собой) и прагматики (отношение знаков к тому, кто их использует). Едва ли эти части всегда были равнозначны. Если спроецировать семиотическую модель на идеологию Просвещения или на «культурный код» Нового времени в целом, то мы увидим, что явный приоритет здесь отдается первому пункту – семантике. В данных культурных рамках основополагающим является жесткая привязка означающего к означаемому, знака к фиксированному смыслу, который в конечном итоге имеет своим гарантом единый, универсальный и неизменный Разум (нетрудно разглядеть здесь традицию платоновской метафизики – или метафизики платоников, – возведенной наконец-то на чаемый трон).

Разум и его смыслы составляют стабильный нормативный центр всех социальных референций, и все прочие отношения – синтаксические и прагматические – получают свои определения из семантики: сначала бытие, потом отношение; сначала общее, потом индивид. Логоцентризм в его лучшем изводе.

Таким образом, именно это соотношение сил дает сбой, когда идеология Просвещения и Модерна к XX веку приходит в упадок. Фундамент семантики рушится: литература и философия обнаруживают нестабильность смыслов и референций за чертой простой видимости, которая поддерживается скорее социальной привычкой, нежели реальным положением дел. Означающее, ускользающее от жесткой привязки к означаемому, отправляется в свободное плавание (собственно, «плавающее означающее» – термин уже из постмодернисткого вокабуляра).

Некогда устойчивый смысл вскрывает в своем основании хаотическую полисемию. Логика оборачивается разноголосицей языковых игр. И новые преференции получают эмансипированные синтактика и прагматика. Что касается синтактики, то уже Малларме показал, что стихотворение может работать не на привязке к фиксированным смыслам, а на свободной синтактической игре. Искусство, прежде всего литература, XX века возводят это в принцип, и здесь от Джойса до Берроуза всего один шаг.