Битники. Великий отказ, или Путешествие в поисках Америки

Оказывается, и это не шутка, как то могли бы подумать великовозрастные любители романа «На дороге», месье Лебри де Керуак возвращается, пускай не навсегда, на свою праисторическую родину в поисках своих потерянных корней – да-да, корней, своей собственной истории, своей где-то оставленной и позабытой идентичности. И чисто по-человечески это понятный жест, но ведь битник – это такой человек, истинной целью которого, мы видели, является переделка и перестройка своего человеческого наличного состава в новый, невиданный вид, в негаданную светлую мечту, символически соответствующую исконно американскому Новому Адаму. Выходит, мы имеем тут острое противоречие, как ни увиливай в сторону: Новому Адаму мало того, что побоку эти гнилые червивые корни Старого Света, гори он огнем, ему, и всякому битнику вместе с ним, старые ценности Старого Света – только помеха, препятствие с небесный аршин на священном пути его к новому телу, к новой мечте, словом, ко всему профетически новому, завтрашнему и грядущему…

А что Король Битников? Он, как ни странно это признавать, не может так жить, так идти и не ведать того, что делает его им – что уже сделало его именно им около сорока лет назад, а то и двухсот, и трехсот, и всей тысячи. Бродяга обрел себя в страхе – где-то на полпути до Нового Рая, когда ему неожиданно пришло в голову, а мысль ведь нельзя раздумать назад, что в нем нет и никогда не будет ничего нового, что он, как и все они на поверхности голой лоскутной Америки, собран из сонма составных частей, завезенных однажды из Старой Европы, что вот уже тысячу лет производит на свет своих «новых» Адамов с лицами старых Жанов, старых Джонов, а может, и старых Иванов в придачу. Кнут Гамсун в пылу полемики полагал, что Америка собрана из самого грязного европейского сора, из бандитов, бродяг и пропойц, которым однажды посчастливилось собраться вместе и покинуть родные места в поисках своего ночлежного рая. Джек Керуак вряд ли согласился бы с этим, но вот в чем он явно сошелся бы с Гамсуном: в Америке на деле нет ничего нового, это старая-добрая пьеса, сыгранная на иной сцене.[211]

В нем самом, Жане Лебри де Керуаке, нет ничего нового. Он пробуждается в ужасе – это и есть то сатори, которого будто бы не было: ужас, проникший в него из глубины его доисторического, династического Я, прорвавшийся на страницы его сочинений и пропитавший его дрожащий, лихорадочный язык, который с тех пор был поражен нервным тиком, испуганным косноязычием человека, понявшего вдруг, что всю свою жизнь он искал не то, не там и не так. Несчастный Джек, или Жан, коронованный Король, голый король без короны, тем более без королевства, плетется теперь в обратную сторону, изможденный, спивающийся, совсем уже не верящий, конечно, в успех своего предприятия, в успех, которого так и не случилось. Теперь ясно, какая ужасная пропасть отделяет его от коллег по разбитому цеху. И не так, что только он среди всех них вкусил горечь подлинной человеческой трагедии – разве можно отказать в этом Биллу с его убитой женой, Аллену с его сумасшедшей матерью, Грегори с его одиноким тюремным детством… Нет, но всё дело как раз в том, что трагедия Джека иная – по направлению, а не по содержанию: не трагедия прошлого, но трагедия будущего – того будущего, которого нет для человека без прошлого.

Поэтому если Керуак и был, и был справедливо, Королем Битников, то в какой-то момент он перестал им быть, и не потому, что нашелся какой-то другой король или прежний король перестал выполнять свои королевские обязательства. Нет – потому что король вдруг увидел, что вместо его королевства перед ним всю дорогу стоял замок из песка, что нет никакой мечты и нет никакого Нового Адама, а старый Адам не становится лучше, даже если делается богаче. Что нет никакой меты, ибо любая мечта есть жуткий фрейдистский или юнгианский сон об искалеченном детстве. Именно здесь, вдруг проснувшись, Керуак и закончил свой путь. Еще было время жить и писать, но жить доживая, писать – лишь о потерянном времени, без всякого, в отличие от Пруста, шанса на его обретение. Остается одна вода: густая – письма, горькая – грусти, огненная – выпивки. Вода, обтекающая островки правды: «С возрастом я стал пьянью. Отчего? Оттого, что мне нравится экстаз рассудка.

Я Убог.

Но люблю любовь»[212].