Битники. Великий отказ, или Путешествие в поисках Америки

Шаг третий. Хипстер являет собой другую, противоположную экзистенциалисту крайность, в которой теория и рефлексия сами собой отменяются и абсолютная негативность полностью выходит на уровень чувственной жизненной практики. Поэтому хипстер – это что-то вроде теоретической или художественной мечты экзистенциалиста и битника, воплощенной в действительности. Чудовище, сошедшее с книжной страницы в реальную жизнь.

В итоге мы получаем три варианта негативности: теоретический, теоретико-практический и просто практический, соответствующие движению идеи от ее чистой мыслимости до ее реального воплощения. Я схематизирую для наглядности, однако едва ли в этой схеме есть натяжка. Смущает только, что чистая идея спекулятивна и бездеятельна, идея вкупе с практикой противоречива и невротична, а полная выраженность идеи в действии – насильственна, преступна и безумна. Как будто бы у негативности, с какой стороны ее ни возьми, довольно безнадежная судьба, тем более с тем, что мир утверждения идет по пятам, с неистовостью всепоглощающей поп-культуры стремящийся обратить всякий намек на отрицание в ходовой товар и новый штамп утверждения нерушимых общественных норм, традиций и ценностей. Пожалуй, в такой угрожающей ситуации не грех раз от раза сойти с ума и удариться в стремительную и развязную витальность. Другое дело, что сама она в какой-то момент превращается в неустранимую угрозу. И куда бежать в этот раз, уже не совсем понятно.

Часть третья: попытка к бегству

«Смятенный обступившими его картинами,

Человек пробирается по улице
мимо коробок, газет,
галстуков, дивных костюмов —
навстречу желанью.
Мужчины, женщины текут по тротуарам,
тикают красные огоньки, время торопится,
машины торопятся —
и все эти пересекающиеся улицы
и авеню,
гудящие, бесконечные,
ведут сквозь спазмы заторов,
крики и скрежет машин
мучительным путем
за город, к кладбищу,
к тишине
на смертном одре или на горной вершине,
которую я однажды увидел,
которой я не достиг
и не достигну в будущем,
когда исчезнет весь тот Манхэттен,
который я только что видел».

Аллен Гинзберг – «Мое печальное Я».

«Ладно, женушка, может, я и здоровенный чирей сама-знаешь-где, но после того, как выдал тебе полный отчет о тех бедах, что мне пришлось претерпеть, пока я чего-то добивался в Америке между 1935-м и более-менее сейчас, 1967-м, и хоть я знаю, что у всех на свете свои беды, ты поймешь, что моя конкретная разновидность мук произошла оттого, что я слишком уж чувствителен ко всем болванам, с которыми приходилось иметь дело, чтоб только я мог в старших классах стать звездой футбола, студентом колледжа, наливающим кофе, и моющим тарелки, и дерущимся за мяч дотемна, а в то же самое время читающим «Илиаду» Гомера за три дня, и, боже помоги мне, ПИСАТЕЛЕМ, чей сам «успех», отнюдь не будучи счастливой победой, как в старину, был знаком Самого проклятья».

Джек Керуак – «Суета Дулуоза».

«Взгляните на мои грязные брюки. Не переодеваюсь месяцами… Дни скользят мимо, нанизываясь на шприц с длинной нитью крови… Я забываю о сексе и прочих телесных удовольствиях – серый джанкокрылый призрак. Испанские мальчишки зовут меня El Hombre Invisible – Человек-невидимка…»

Уильям Берроуз – «Голый завтрак».