Битники. Великий отказ, или Путешествие в поисках Америки

Пожалуй, это самое главное: свято абсолютно всё, но в таком случае нет ничего святого, как и нет ничего профанного, попросту нет никакой иерархии, нет лучше-хуже, нет господин-раб, когда святые мощи – то же, что дырка в жопе и половые органы. Гинзберг использует церковную риторику против самой церковной реальности, ради отказа: стереть клерикальное слово с помощью самого же клерикального слова, уничтожить понятие святости, наделив атрибутом святости органы, традиционно почитающиеся грязными, низовыми по функции. Именно тем стыдом, который и был создан клириками, чтобы принизить профанное и возвысить над ним сакральное, Гинзберг бьет по самой этой сакральной символике, явленной в языке и, соответственно, только через язык могущей быть уничтоженной. Поэзия как оружие, ибо слова побивают слова, и только в слове дана реальность, следующая за словом, а не наоборот. Радикальный жест отказа есть акт революции, движение к полному переустройству положения дел, устранение иерархий и отмена титулов, громкое, как твой вопль, «нет» в отношении Молоха и холуев Молоха, поедающих юных и уничтожающих юность как таковую – юность как взрыв, юность как обновление, как отрицание старого. Поэтому именно юное есть главный источник угрозы для наличного положения дел, то есть Молоха, поэтому именно юное должно быть редуцировано к дряхлому Тому же самому (воспитание, семья, школа, казарма), должно быть пожрано, оставлено без шанса на (противозаконное обновление. В этом смысле богохульный поэт справедливо мстит косным сенильным силам с позиции истинного закона жизни и мироздания: закона, в соответствии с которым всякое жизненное содержание, будь то кольчец или постиндустриальная цивилизация, должны непрерывно обновляться. Только юные имеют онтологическое право на месть, и правда всегда будет на их стороне.

*

Вообще же, смелые игры Гинзберга с религиозной тематикой помимо общего и онтологического имеют также частное и национальное обоснование. Бытует мнение, что США – это, скажем так, предельно религиозное пространство, страна, где, как нигде в мире, специфически религиозное отношение к действительности пронизывает собой все элементы жизненного опыта простого человека и нации в целом. Это мнение может быть обосновано тем, что в США действительно сильны и жизненны старые протестантские, еще точнее – пуританские традиции, и в некотором смысле отсчет для Америки как истово религиозной нации можно вести с 1620 года, когда «Мэйфлауэр» причалил к берегам будущей Новой Англии.

Протестантизм, безусловно, является одним из определяющих факторов американского исторического опыта, однако в какой мере этот опыт может быть назван собственно религиозным? Странным образом для многих ревностных и не очень ревностных католиков именно протестант выступает в виде зла еще большего, нежели даже откровенный атеист, а большинство традиционалистов согласно в том, что катастрофа современного мира начинается не где-нибудь, а с реформ безбожника Лютера. Что с этой точки зрения делает протестантов первыми среди интернационала мировых безбожников? Скорее всего, то, что, если определять религию как форму целостного представления мира с центром в трансцендентном, парадоксальным образом не-мировом начале, именуемом Богом, то у нас и не получится со всей строгостью назвать протестантизм религиозным. В нем нарушается работа центрального парадокса, который и держит подлинно религиозный опыт: Бог, безусловно, не мир, но он творит мир, держит его и связывает его воедино, и поэтому мир также целиком пронизан божественным. Неоплатоническая традиция, из которой во многом вырастает христианская философия, представляет мир в виде последовательной системы эманаций Единого, где на каждой, даже самой отдаленной ступени Единое продолжает свое первичное, неумолимое и бесконечное действие. Тем самым, объявляя войну всем мирским проявлениям божественного – от церковной иерархии до догмата о транссубстанциации, – протестантизм удаляет из мира саму основу религиозности: божественное присутствие в мире.

Для Лютера, а тем более для Кальвина Бог настолько трансцендентен и фатально не находим в мире, что его, остается признать, вовсе нет. Sola f de, скажет Лютер, но эта исполненная горделивого ригоризма формула самим своим несгибаемым sola отказывает Богу в какой бы то ни было реальности вне, помимо и независимо от моей f des. Если переформулировать Шопенгауэра, получим: Бог – это только мое представление. И с таким представлением, конечно, можно выстроить грандиозную этику, венцом которой, как показали Макс Вебер и немного в другой перспективе Вернер Зомбарт, является система современного мирового капитализма, но с ним и благодаря ему нельзя оставаться в собственном смысле религиозным, то есть признавать Бога живого и чудо его, оживляющее этот мир.