Bittersweet (СИ)

– Джулиан, стало быть, порода?

– В этом можешь не сомневаться.

Илайя потянулся лениво, после чего положил ладонь на ремень своих брюк, словно прикидывая, как с ним поступить. Во временно установившейся тишине раздался тихий щелчок, ремень расстегнулся. Ромуальд наблюдал за чужими действиями в зеркальном отражении, не демонстрируя особого интереса к происходящему, а представляя, во что может вылиться подобное начало.

– И какая же порода?

«Болонка членососущая», – пронеслось в голове, и Илайя усмехнулся своим достаточно странным мыслям.

– Тебе до этого уровня всё равно никогда не дорасти, – произнёс Ромуальд, собираясь повернуться лицом к собеседнику, чтобы добавить пару колких фраз и окончательно растоптать чувство чужого достоинства.

Но что-то сбило его, не позволив сосредоточиться на выбранном плане действий. В первый момент он даже не понял, что произошло, заметил лишь какое-то стремительное движение. Оно оказалось порывистым, молниеносным и точно предвещало не предложение того характера, о котором он думал прежде, когда только-только обратил внимание на чужие действия.

Вот уж из кого вышел бы идеальный убийца, так это из Илайи, потому что двигался он быстро, практически бесшумно, и, если бы не зеркало, Ромуальд не понял бы, что к нему приближаются. Он осознал бы это, почувствовав, как на горле затягивается удавка, а паника, проснувшаяся внезапно, резко взметается вверх, убивая способность мыслить разумно и анализировать чужие поступки. Сейчас от его колкостей не осталось ничего, равно как и от мыслей о чужой беззащитности, которую можно уничтожить и растоптать. Были лишь мысли о силе, с которой ремень стягивает его горло, лишая доступа воздуха.

Илайя находился совсем близко, улыбался немного застенчиво, что на контрасте с его действиями смотрелось дико и ужасающе.

– Продолжай, – выдохнул он тихо. – Расскажи о том, как ненавидишь меня. О том, что я – шавка беспородная, недостойная роли в вашем болоте. О том, что Джулиану можно всё, а меня в той чёртовой подворотне должны были разобрать на кусочки, чтобы врачи потом голову ломали, что за мозаика перед ними находится. Давай, Ромео. Кайся, пока воздух ещё есть, а то ведь может и закончиться. И отправишься на тот свет, терзаемый противоречиями. Ну. Давай. Расскажи, что ты там со мной сделаешь, чтобы порадовать своего любовника? Сердце врага в подарок принесёшь? Или, как мачеха Белоснежки, настаиваешь на том, что печень – лучше?

– Ты…

Илайя понимал, что несмотря на все свои заявления, начатое до финала доводить не собирается. Ему совсем не улыбались перспективы осуществить пророчество тётушки, убить человека и отправиться после этого за решётку. Его действия были больше жестом злости, что бушевала внутри, смешанной с отчаянием и нежеланием слушать о том, насколько он никчёмный.

Остальные заслуживали любви, понимания, счастья, успеха. И только он не заслуживал ничего. Во всяком случае, большинство из тех, с кем он сталкивался на жизненном пути, придерживались подобного мнения.

Отчим заботился о себе и своём душевном равновесии.

Ромуальд жаждал подарить сказку своему любовнику.

И отыгрывались оба на Илайе, словно всё только от него и зависело. Словно он сам себя родил в первом случае. И сам себя утвердил на роль в мюзикле здесь.

Он примерно представлял, какие эмоции переполняют Ромуальда, в данный момент. Вспоминал собственные ощущения, когда по горлу мерно двигалось лезвие, окрашиваясь красной жидкостью, оставляя на память о себе рану. Ремень ран не оставлял, но вжимался в кожу, прилегая к ней идеально и лишая доступа кислорода. Когда человек хочет жить, нет ничего страшнее, чем осознание, что этот глоток воздуха может стать последним.

– Не стой у меня на пути, – прошипел Илайя. – Внешность обманчива, и если меня разозлить, я тоже могу превратиться из милого человека, настроенного на продуктивное общение, в беспринципную сволочь. В морального урода, для которого нет ничего, что хотя бы частично сдержит порывы. Мне нечего было терять раньше, теперь количество того, чем я дорожу, не особо увеличилось, так что… Додумай сам, если ума хватит.

Ладони, сдерживающие концы ремня, разжались, и сам аксессуар спланировал на пол. Металлическая часть его способствовала грохоту, разнёсшемуся по помещению. В противовес тишине, что была ранее, нарушаемая разве что угрожающим шипением, в той самой тональности, в какой хотелось сказать о ненависти, глядя Ромуальду в глаза.