Битва

Коськин-Рюмин был заражен общередакционным настроением, чувствовал какую-то легкость, окрыленность — спецкорам в этот день предстояло устраиваться, расставлять столы в комнате. Журавина он увидел возле распахнутой стеклянной двери.

— Привет, Федя! Как дела?

— Э-э, старик! — Журавин безнадежно махнул рукой, будто перебитым крылом: он был неисправим, выступая в своем амплуа вечно занятого человека, точно все, что было самого трудного в редакции, вез он один, Журавин.

— Да что ты, Федя! Новое здание, хоромы…

— Э, старик, работа-то осталась старая, — мрачно проронил Журавин, но оживился, дернулся жилистой фигурой. — Старик, в секретариат письмо попало любопытное… О твоих войсках. Одно дельце… Астахову передали. Не говорил он тебе?

— Нет, не знаю ничего.

— Ну, скажет еще, старик.

В «ракетном» отделе уже все были в сборе.

Передвигали столы, светло-лаковые, незапачканные, и оттого, видно, комната казалась какой-то голой, просторной и гулкой. Старший консультант Смирницкий и литраб Беленький работали молча — у Беленького в уголке рта искусно прилепленный к нижней оттопыренной губе окурок извивал тонкую струйку дыма, бесовский прищур кривил привычно лицо, красный от дыма глаз слезился. На приветствие Коськина-Рюмина он гмыкнул, баском изрек:

— А, буревестник! Наше вам.

— На новом месте — новые порядки? Дымок от сигареты…

— Заметил! — мрачно проронил Беленький. — Соль на раны начальства. Случаем воспользовался, пока вот Евгений Михайлович не извлек и не повесил шедевры своего письменного творчества про «дам и фимиам».

— Уж это точно! — Смирницкий покривил тонкие бескровные губы. — Расставим столы — и конец самодеятельности.

Беленький, кажется, готов был съязвить, у него уже дрогнула бровь над красным, взмокренным от дыма глазом, но в этот момент распахнулась дверь и в проеме встал Петюня — шеф отдела Астахов, в синей наглаженной блузе, в верхнем кармашке плоский и острый, как пика, карандаш, тонкая золоченая оправа очков блеснула бездымным огоньком, взгляд под стеклами быстрый, молниеносный.

— А, Константин Иванович! Как раз о вас и думал. Ну-ну, товарищи, наводите лоск, уют во славу будущих творений, а вас, Константин Иванович, прошу!

В комнате Астахова кроме стола уже стояли приземистый широкий сейф, диван — такие излишества перепали Астахову по положению, как члену редколлегии. От желтых репсовых штор, свешивавшихся по бокам окна, в комнате было ярко-оранжево до непривычности и рези в глазах. Астахов царственно показал на диван, и Коськин-Рюмин, опустившись на пружинное сиденье, подумал, что, возможно, он садится первым на этот диван, удостаивается чести обновить его. И улыбнулся. Астахов перехватил улыбку, короткий грудной смешок рассыпался бисером.

— Диванчик-то? Все верно! За что боролись, как говорится! — Он, сверкающе поблескивая глазами под стеклами, смотрел, словно еще беззвучно досмеивался. Переключаясь на деловой лад, сказал: — Та-ак… А вам, Константин Иванович, известна фамилия Муренов или Моренов? — Он начал что-то искать в бумагах, разложенных на столе.

— Моренов, наверное… — подсказал Коськин-Рюмин.

— Вот-вот, Моренов. Так известна?

— Заместителем был по политчасти в полку Фурашова, о котором писали…

— Конечно, конечно! Ваш очерк, Константин Иванович. На красной доске — хвала и честь передовикам!.. А что потом с его сыном-студентом случилось, читали? Статью «Накипь» в «Молодой смене»?

— Читал, — ответил Коськин-Рюмин.

Астахов отыскал наконец в бумагах листки, приколотые к конверту, держал их в руке, и Коськин-Рюмин догадался, что речь, видно, пойдет о том самом письме, о котором Федя Журавин помянул, как о любопытном…

— Вот письмо, подписано несколькими людьми… Считают, следствие необоснованно затянуто, и доказывают довольно любопытно, хотя умозрительно, что сын Моренова к убийству непричастен… Не хотите, — Астахов тихо и как-то особенно ласково заулыбался, словно заранее предвкушая всю деликатность, какая ждет Коськина-Рюмина, — попробовать распутать клубок? Занятно!

— Согласен. Давайте послание!

И запоздало вместе с терпкой, горячительной волной остро явилось: «Неужели тот самый Моренов?!»

Астахов не переставал тихо улыбаться, улыбка словно приклеилась к его губам прочно, он, казалось, не сможет ее отлепить. Секунду-другую после слов Коськина-Рюмина «давайте послание» он еще держал в руке сколотые листки с конвертом, как бы окончательно решая, отдавать их или нет. Но вот улыбка дрогнула, под стеклами очков, отражавшими желтизну штор, мелькнул огонек, и губы Астахова поползли, растянулись:

— Держитесь, Константин Иванович! Журналистика требует жертв. Это вам в новом доме крещение. Ну, а там о стенах, что они помогают, известно!

2

Письмо оказалось от жильцов дома, в котором жили Мореновы. Прочитав его, Коськин-Рюмин сделал вывод, что «логические» доказательства того, что сын Моренова «никак не мог» участвовать в убийстве, ничего не давали, не проясняли существа: увы, они были умозрительными. Пробежав письмо и пососав окурок, Беленький тоже изрек: