Битва

— Сын у вас, Георгий Владимирович, сын… Все в порядке. Все! Ольга Всеволодовна… пришлось все же хирургическое вмешательство… Сейчас идите отдыхайте, а после обеда заезжайте.

Он шагнул к ней, хотел сказать слова благодарности, но не смог: дыхание перехватило, ком, где-то внутри возникнув, накатился, подпер к груди, и Сергеев лишь, сломившись, припал губами к руке Марьяны Касьяновны — рука была мягкой, теплой, пахла спиртом.

Она была слабой и, не очнувшись, все еще как бы растворившись, утонув в глубокой дреме, в каком-то глубоком провале, лишь ощущала, странным образом чувствовала, будто ее били, терзали, а после спустили в какой-то колодец, где все глухо, пусто, нет звуков, и сама Лидия Ксаверьевна не понимала, живет ли, существует ли, и только, как отголоски, оставались пока все эти ощущения, да и они не были ясными, четкими — они угасали…

Ее разбудили в обед. Было томительно тихо в маленькой комнатке, где она лежала, и была она еще слабой, хотя чувствовала уже и бодрость, и все же смутно ей приходило: она все еще в том глубоком колодце. Однако над собой она увидела полнолицую женщину в халате, во врачебном колпаке, под который были тщательно заправлены гладкие темно-русые волосы, увидела лишь смеющиеся, весело блестящие, хотя и усталые, глаза женщины — нос и рот скрывала марлевая аккуратная повязка, висевшая, точно забрало. Лидия Ксаверьевна бледными, распухлыми, чужими губами улыбнулась виновато, точно извиняясь за то, что она чего-то не понимает, чего-то не сознает. Она испытывала облегчение в теле, точно свалилась, откатилась давившая глыба, но была и ноющая боль внизу живота, и было странное, и радостное, и неосознанное ощущение: груди налились, казалось, там пульсировала, прибывала сама живая кровь. Все это Лидия Ксаверьевна ощутила, не отрывая взгляда от улыбающихся и вместе усталых глаз женщины над собой, и поначалу не услышала, а почувствовала, как что-то зашевелилось на руках у женщины, и вслед за этим донеслось короткое, как всплеск, жалобное и тонкое: «У-а…» Теперь она увидела и белый сверток в руках у женщины. И Лидия Ксаверьевна, точно ее пронзило током, в мгновение вспомнила и эту комнатку, и женщину-врача, и всполошно, ощущая всем телом жар, приятный и волнующий, который вихрем пронесся к самому сердцу, к голове, застилая сознание легким туманом, и разом обжигающая мысль блеснула, заставив померкнуть, отступить все — боль, слабость: «Сын! Сын…»

Теперь она снова улыбнулась, и в улыбке ее уже не было виноватости, а были радость, восторг и вместе беспокойство и боязнь за это создание, которое подало такой короткий и жалобный клич. И она инстинктивно дернулась под простыней, подумав, что ему, ее ребенку, плохо, дернулась навстречу и, ощутив резкую боль, ойкнула. Тогда женщина, тоже радостно блестя глазами, сказала приглушенно, — видно, из-за марлевой повязки:

— Вы не беспокойтесь, Лидия Ксаверьевна, с ним все в порядке. Он просто хочет есть, подает сигнал… А вам нельзя двигаться, там у вас швы. — Она кивнула, скользнув взглядом к прикрытым ногам Лидии Ксаверьевны, нагнувшись, положила сверток на подушку — красное, сморщенное, безбровое личико с сомкнутыми веками оказалось рядом, перед взором Лидии Ксаверьевны. — Кормите его.

Смущенная, стыдясь чего-то, с внезапно вспыхнувшими щеками, Лидия Ксаверьевна суетливо зашарила руками, не зная, с чего начать: отвернуть простыню или взять сверток?

— Да-да, хорошо, хорошо, Марьяна Касьяновна…

Та смотрела на нее с прежней веселой, понимающей улыбкой; и суетливость, и смущение — ей было все понятно, она видела такое сотни раз.

— Я помогу вам.

— Спасибо, спасибо.

Он сосал и не сосал, — скорее, не сосал, губы только дергали сосок, и, может, он в дреме иногда шевелил губами или языком, и Лидия Ксаверьевна, взволнованная и восторженная, все смотрела на него, своего ребенка, и сердце ее не билось, а казалось, всплескивалось, и от крови, прилившей жарко к голове, хмельно, до темени в глазах, туманилось сознание, и счастливое и радостное рождалось в ней, но что — она в точности еще не понимала, она лишь чувствовала новое состояние, какого никогда до тех пор не испытывала.

— Нет, не хочет есть, — сказала Марьяна Касьяновна, все еще смотревшая на Лидию Ксаверьевну. — Когда захочет, потребует… Отнимите его, пусть полежит рядом, посмотрите на него. Я скоро приду: провожу Ольгу Всеволодовну на самолет.