Битва

Она ушла. Ребенок теперь лежал на подушке, возле самого ее лица, и Лидия Ксаверьевна, в неосознанной боязни чуть придерживая рукой белый сверток, смотрела, не отрываясь, в красное сморщенное личико. Она разглядела: бровей не было, надбровные бугорки припухли, веки слиплись, нос остро возвышался над губами, брезгливая гримаса, казалось, утвердилась на личике навеки. Однако лишь глаза Лидии Ксаверьевны отмечали это, а душа и сердце ее были переполнены другим: это ее сын, и он просто красавец, она не то и не так все видит, ей все кажется, вот придет Егор — это и его тоже сын — и все скажет… А теперь она мать. Мать! Она повторяла это слово на разные лады, оно пело в ней, варьировалось, переливалось точно бы разными оттенками, звучало музыкой… И было удивительное ощущение светлости, легкости, какой-то окрыленности: чудилось, еще миг — и она взовьется в бесконечный простор, в безоблачную синь со своей радостью, со своим счастьем, которым нет конца и краю, как и этому простору, этой сини, что виднелись в узком окошке ее небольшой комнатки…

Ей вдруг открылась наконец разгадка: к ней пришло неведомое доселе чувство, имя которому — материнство.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

23 июля

Полковник Шубин торжественно вручил ключи от домика. Церемонию устроил во временном штабе в присутствии Сергеева, Фурашова и полковника в пенсне — он, кажется, из управления Бондарина.

Приняв ключи, пригласил на вечерний чай.

Пришли Фурашов, Шубин, полковник в пенсне. Когда чайник вскипел, предложил перебазироваться на веранду, распахнуть оконные створки: за день в домике скопилось жару, будто в сухой парилке. Сбросили кители, остались в майках, а полковник снял и туфли, надел тапочки.

Включили свет, сели к столу. Фурашов кивнул на пол:

— Ну вот, гости!

Рогатые жуки торопливо ползли по полу, являясь неведомо откуда, ползли к той стене, которую не успели еще строители оклеить обоями, положив лишь первый слой белой бумаги. Вспрыгивая в ярости на белую полосу, жуки ударялись, отбрасывались на пол, очумело замирая на секунду-другую. И снова бросались…

— Это что же за букашки-таракашки? — спросил с улыбкой полковник в пенсне.

— Известные! Скариты, — проронил Шубин и недобро заключил: — А капитанам моим надо выговор объявить за недоделки.

У полковника стерло улыбку, он замкнулся, потом вскочил, удалился в переднюю, вернулся одетым по всей форме. Пришлось снова перекочевать в комнату.

26 июля

Поглядывали на антиракету с опаской: внушительная!

Сначала надо се научить «летать» автономно, по собственной программе, потом по командам со счетно-решающей машины, после по условной точке в динамике наведения, наконец, по реальной ракете. Тогда она и обретет свое истинное звание — «антиракета». А пока…

Автономная программа — кто-то ее окрестил гвоздодером — проста: в полете последовательно включаются рули — повороты вправо-влево, вверх-вниз… Что-то действительно напоминает гвоздодер: ракету дергают туда-сюда. И всеми контрольными средствами — телеметрическими станциями, теодолитами и телескопами — наблюдают, как ракета ведет себя.

Пожалуй, вернее было бы назвать такой процесс все же обучением, «как передвигать ноги».

Сколько раз я был свидетелем таких пусков? Много. Скольких фантастических надежд становился свидетелем? Тоже многих. И сколько раз казалось — все, точка, не подняться больше ни человеку, ни его творению? А потом, глядишь…

На первый пуск пожаловало много разного народу. Из Москвы, из министерств, конструкторских бюро, Бондарин со свитой. Все полигонное начальство — Сергеев, Фурашов, Валеев.

Пускали на закате: ждали, чтоб умерилась жара. На дощатой трибуне, под тентом, народу — тьма-тьмущая.

Взрывчатый удар двигателя, клубы взметенной пыли, ракета вынеслась над клубами, и вслед за этим — белый ослепительный всплеск… Тотчас все увидели: ракета стала рассыпаться, разваливаться — падали ее огненные ошметки сразу за колючей проволокой.

Кое-кто кубарем скатился с трибуны.

Первый блин…

1

Редакция переезжала в новое помещение. Эскиз строившегося редакционного корпуса красовался уже два года на стене в зале заседаний, где собирались на летучки, редакционные собрания и где всегда было тесно и душно. Теперь корпус отстроили. И хотя он внешне не блистал архитектурными изысками — серокаменный, из силикатного кирпича, с рядами окон-проемов, — однако внутри было просторно, светло, пахло свежей краской, натертыми полами, клеем и еще тем особым, специфическим для нового, только что отстроенного помещения запахом — кисловато-шубным, сыро-известковым.

Приподнятость, суматошливость, свойственные всякому переезду, царили в редакции, но секретариат — этот штаб редакции — и дежурный по номеру аппарата работали на новом месте в полную силу: по коридорам бегала с полосами, обвисавшими, будто сырые полотенца, курьерша и нет-нет да и раздавался, пересекаясь эхом, вибрирующий голос замответсекретаря Феди Журавина:

— Полосы! Полосы! Эх, черт! Позвоните в наборный, пусть на вторую тиснут заметку «Во благо…». Корректорской надо разгон — третью полосу задерживают…