Битва

— Вы говорите, что ночь критическая… Останусь я, посижу, если не выгоните… Договорились, доктор?

— Конечно, конечно! Пожалуйста!

Теперь, сидя в этой пустой комнатке, неуютной, как все кабинеты военных санчастей, какие он повидал на своем веку службы, вдыхая застоялый, неистребимый дух лекарств, он, согнувшись, рассматривал бесцельно повисшие между колен свои узловатые руки. И сколько уже так сидел, он в точности не представлял, знал только, что было поздно — давно уже темно за небольшим окном, задернутым до половины шторкой. В негустой темноте белели с изголовья прикрытый солдатской простыней топчан, столик, пестренькие, в мелких цветочках, обои, кое-где затертые, в пятнах, порвавшиеся на стыках переборок, желтели тускло, печально. Он обо всем передумал, старался размышлять о конкретных делах, каких у него было много, напрягал всю свою волю, чтоб отвлечься, забыть. Тишина угнетала его. Нет, как ни напрягался, он не слышал никаких звуков ни из-за двери, ни через переборку, словно был замурован в склепе. Он даже думал, что было бы лучше, покойнее ему, если бы слышал стоны, крики жены, — он знал бы, что она жива, что она там борется, что там пусть в нечеловеческих мучениях, но идут роды. Сергеев уже не раз порывался встать, выйти из комнатки в коридор, — может, там услышит хоть какие-то звуки, там, может, поймет: она жива и есть, есть надежда!.. Но давил свой порыв: не годится, неловко, и сидел, хотя ноги давно затекли, он их не чувствовал, а в позвоночнике была устойчивая ноющая боль.

Он опять медленно настроился на размышление, вспомнилось давнее: мать рассказывала ему, как он в шестнадцатом году появился на свет. Пришел его отец, солдат, из госпиталя на побывку, высокий, жердеподобный, как все Сергеевы, после пулевого ранения в грудь он очень исхудал и оттого казался особенно сухопарым — длиннополая, до пят, шинель висела будто на палке, вся в складках, мятая и опаленная. Роды застали мать в старенькой бревенчатой бане у откоса реки, за огородами, уже предзимними, убранными, с жухлой картофельной ботвой. Принимал роды сам отец, даже бабку пригласить не успели, и, когда появился сын, завернув его в полу шинели, которую не снимал с плеч, сказал:

— Ну, в самый раз! Солдатом будет. Егорий Победоносец.

Отнес в дом, где были уже двое мальцов, голопузых, пешком ходивших под стол, не помощников отцу, да дед, тоже сухой, гнутый, смоливший самосад и заходившийся в кашле до слез.

Потом Сергееву лезло в голову другое: в голодный год смерть унесла одного брата за другим — какая-то приключилась скоротечная водянка. А после умер дед: проснулись утром, а он закостеневший, холодный на холодной печке. Везли деда на погост, смастерив самодельный катафалк — два колеса, две доски, — в лямках старики, у самих в чем душа держалась… Предзимний, бесснежный день был ветреным и знобким, на колдобинах голова деда стучала, будто деревянная. Его, Егора, посадили деду в ноги; у деда лицо стянулось, ссохлось, волосы и борода отмыто-белые; лежал прямо так, без гроба, в холщовых рубахе и портах; ветер вскидывал волосы белым пламенем — чудилось, что дед вот-вот зайдется кашлем, поднимется на досках.

Вызванная в памяти острая и пронзительная картина похорон деда, как по цепной реакции, в один миг сместила представление — в воображении вдруг промелькнуло: уже не дед на самодельном катафалке, а в гробу она, Лидия Ксаверьевна, маленькая, тоже усохшая, желтая, с заострившимся маленьким носом… Сергеев вздрогнул, сразу возвращаясь к реальному, к тому, где он и что с ним, тотчас представляя всю ситуацию, зло ругнул себя: как это он при живой Лидии Ксаверьевне — живой, живой, иначе себе он не представлял — допускает, чтобы в голову лезла такая несусветная чушь! Нет и нет!

Разогнул задубелую от неловкой позы спину, подумал: куда теперь пойдет, сидеть ему тут до конца, до рассвета, тем более что ждать осталось, верно, совсем недолго. Он взглянул в сумеречной темени на часы, отвернув манжету рубашки, отметил по расположению стрелок — был, кажется, третий час ночи, и тишина такая, будто его, Сергеева, и санчасть, и весь полигон поместили под огромный колпак и выкачали воздух.

…Он очнулся от голоса, женского, радостного, певучего: то, что голос был женским, он еще в дреме понял отчетливо, но, очнувшись, в первый миг как бы потерялся — откуда и почему этот голос и где он сам, Сергеев, почему не в гостинице, в своем номере, а в маленькой, будто клетка, комнатке с пестренькими, в мелких желтых цветочках, обоями, которые теперь отчетливо проступают в ранней россвети? В следующую секунду, распрямляясь, поворачиваясь всем корпусом на голос, к двери, догадался, что голос принадлежит Марьяне Касьяновне.

Он увидел Марьяну Касьяновну, ее осунувшееся, несколько огрубелое лицо — под глазами синеватые оттиски, щеки оплыли вниз, к подбородку, — она улыбалась устало, но открыто, легко. Дверь за ней была распахнута, и она, стоя у самой двери, чуть лишь переступив порог, говорила: