Битва за Иерусалим

Хаим Тури, который явился на холм, чтобы подготовить приход своих «старичков» (они должны были занять Гив’ат-Хатахмошет после того, как овладевшие этим опорным пунктом парашютные полки отправятся дальше), стал свидетелем горького молчания парашютистов. «Я не нашел никаких признаков торжества, — рассказывает он. — Победители либо хранили каменное молчание, либо роняли что-то вполголоса. На мои вопросы о тех или иных подробностях мне, как полагается товарищу по оружию, отвечали, но даже тени улыбки я не увидел. То и дело среди имен погибших звучали знакомые имена. У парашютистов был вид контуженных людей, еще полностью не осознавших, что же с ними приключилось. Наряду с гордостью за свершенное, их души угнетал непосильный груз горечи. Словом, война выглядела здесь такой, какой была на самом деле: страшной, жестокой и безумной».

Опять пришло время ожидания, и хотя вокруг еще гремели взрывы, ощущение, что «как-ютбудь, а все же заканчивается», постепенно крепло. Изнуренные солдаты под знойными лучами солнца рассеялись у подножья холма, и все вокруг внезапно опустело. Лишь тут и там слонялись одинокие фигуры. Кто искал по закоулкам куда-то запропастившееся оружие, а кто собирал трофейное — на будущее, на всякий случай. «Скоро мы отсюда уйдем, — заметил один. Другой, услыхав эти слова, посмотрел на холм, и вдруг ощутил, что проведенные здесь страшные часы связали его с этим местом особыми, глубоко личными узами; и лишь смерть может расторгнуть их. Он знал, что отныне всю жизнь будет носить в себе это чувство. И ему стало трудно уйти отсюда. Теперь сюда явятся говоруны и политики. Но только те, кто сложил здесь головы, останутся с этим холмом навеки, навеки одинокие и покинутые. Вспугнутые птицы угомошглись и начали возвращаться на верхушки дальних сосен. Он снова по-смотрел на трупы, накрытые шерстяными одеялами, на разбросанный повсюду искареженный и обугленный холм войны. Вокруг накаленных солнцем траншей уже начала распространяться удушливая вонь от разлагающихся трупов сражавшихся. Любопытно, сколько тут на холме их было, подумал он, и сколько убито. «Еще немножко, и складываем манатки», — снова нарушил кто-то тишину. Вокруг все казалось надежно-спокойным. Как странно вдруг стало выглядеть это место, до чего по-другому — без свиста снарядов и вгоняющих в ужас взрывов, без затаптывания мертвых товарищей в узких расселинах траншей, и грома базук, без удушливого воздуха, пропитанного тяжелыми пластами пороховой гари, и без однополчан, которые жили, а теперь лежат бездыханные и уже никогда не пошевелятся. И без парализующего страха, потому что все кончилось. Все было, и — поскольку было именно так — отныне превратится в тяжкий груз воспоминаний, которому никогда не раствориться, нс рассеяться.

Появление командира Додика слегка разрядило атмосферу подавленности и усталости. Тут, впервые с начала боя, он встретился со своим заместителем Ниром. Оба всю ночь и половину дня воевали на разных участках холма, и все их попытки наладить между собой связь ни к чему не привели. Теперь Додик не мог поверить своим глазам. Нир остался цел и невредим! Командир и его заместитель долго не сводили друг с друга глаз, согретых выражением такого чувства братства, какое связывает только товарищей по оружию, вместе глядевших смерти в лицо — и оставшихся в живых.

После обеда Дади, Нир и Додик начали собирать остатки своих подразделений, чтобы переформировать и распределить их по территории холма на случай контратаки. На вершине холма соорудили мемориальную каменную пирамиду. Складывали камень за камнем в память покорителей Гив’ат-Хатахмошет.

Возобновилось прочесывание всевозможных укрытий — траншей, ниш, пещер, блиндажей. Последние легионеры оставляли свои норы и сдавались в плен. Они шли, как лунатики, переступая через трупы своих, с застывшей на лицах гримасой страха. Они боялись парашютистов, но восхищались тем, как они воевали. «Наши солдаты дрались, как герои, — сказал один, — но ваши бились как смертники».

Те из пленных, что вышли из боя невредимыми, были обмундированы и подтянуты на манер солдат британской выучки. Они, как и мертвые их товарищи, были очень молоды. Среди них не было ни одного офицера или сержанта в звании выше младшего. Они старались и в плену сохранить достоинство.

Один, раненный в горло, не хотел расставаться со своей винтовкой. «Месяц тому назад наш лагерь посетил король Хусейн, — объяснил он, — и наказал до самой смерти не выпускать из рук оружия. Я еще не мертв и в плен хочу уйти со своим ружьем».

Пленных собрали и приказали им заняться уборкой трупов своих однополчан. Тела были преданы земле в одной из траншей на подступах к высоте — той, по которой во время боя парашютисты прорвались в центр холма. Майк Ронан, собственноручно похоронивший семнадцать легионеров, засыпал траншею и укрепил табличку:

«Здесь похоронены 28 иорданских солдат».

Подошел парашютист, прочитал табличку и добавил: «мужественных».

На его сером лице не было и тени насмешки, высокомерия или ненависти.

*